Нежность - Элисон Маклауд

Она уже собралась вести профессора дальше, когда он надел очки и присмотрелся.

– Диана и Актеон, – с наслаждением произнес он.

– Да, – и Джеки поняла, что смотрит на картину глазами гостя, будто впервые.

Девственная богиня Диана купалась со своими придворными нимфами в лесном пруду, и тут ее застал врасплох приближающийся охотник. Весна, листва на деревьях серебристо-зеленая. Коро написал реально существующий лес, а не модный в те годы воображаемый, из мифа, и это сразу понравилось Джеки. Он любил лес Фонтенбло в окрестностях Парижа, как и сама Джеки, когда там училась.

В миг, когда Диана заметила вторжение, она как раз поднялась из пруда во всем сиянии полногрудой наготы. Что ей оставалось делать, как не прикрыться единственным доступным способом? Она взметнула в воздух поток воды, огромный, как ее ярость. В тот же миг дриады открыли рты, чтобы прокричать предостережение охотнику – как чайки, хором прогоняющие ворону, подумала Джеки. Но было уже слишком поздно.

В античности, если мужчина слишком пристально смотрел на смертную женщину, это была в лучшем случае чрезмерная фамильярность, а в худшем – посягательство. Таким взглядом мужчина как бы заявлял, что эта женщина – его собственность. Но подглядывать за богиней означало преступить границы, обозначенные божеством; вторгнуться в частную сферу небожителя. Осквернение святыни, не менее чем кощунство.

Триллинг указал пальцем на Актеона, маленького и пучеглазого, среди деревьев.

– Вот он! – радостно сказал профессор. – Его и не заметишь, шпиона эдакого!

Интересно, подумала Джеки, сознавала ли Диана в тот момент силу своего собственного проклятия?

Стоило его произнести, и началось преображение во всей своей зловещей динамике. С рук и ног Актеона облезла кожа, они задубели и превратились в копыта. Позвоночник удлинился, стал хребтом зверя, челюсти вытянулись в звериную морду. Должно быть, Актеон внезапно ощутил наготу тела, неожиданную прохладу воздуха – и подпрыгнул, испуганный, когда в воздухе свистнул его собственный, новоприобретенный хвост.

Коро запечатлел тот миг, когда копыта Актеона вот-вот загрохочут по земле, рога застучат по стволам деревьев, затрещат ветви и он помчится прочь на всех четырех ногах, спасаясь бегством, пытаясь убежать от ужаса своего нового облика и своей судьбы.

Ибо его свора совсем недалеко – первый пес уже появился в кадре. Скоро, скоро бедный Актеон, проклятый богиней, будет разорван собственными собаками.

Хозяйка и гость очнулись от созерцания драмы.

– Чудесно! – провозгласил профессор Триллинг. – У моей неуклюжести есть и свои плюсы!

Джеки воспользовалась моментом, чтобы признаться в своей ошибке с чаудером – сказала, снова краснея, что испортила его свининой.

Профессор заверил, что расстраиваться не нужно. Он еврей больше в глазах окружающих, чем в своих собственных.

– Только пожалуйста, не рассказывайте об этом ФБР! У меня очень скучное досье, но агенты получают зарплату, и за счет этого наверняка кормятся целые семьи!

Он вытер лоб носовым платком и сказал, что получил удовольствие, когда охранник обыскал его при входе в дом:

– Я почувствовал себя важной персоной!

– Я очень, очень сожалею! Честное слово, это всего лишь наша служба безопасности. Не ФБР. Надеюсь, вас это обрадует!

Он засмеялся и отмахнулся от ее извинений. Она сказала, что польщена его визитом. Ей еще не доводилось обедать с уважаемым профессором, специалистом по английской литературе, тем более – с самым известным литературоведом страны. Она и ее муж с большим удовольствием прочитали «Либеральное воображение».

Профессор только теперь заметил, что у нее тихий нежный голос и она слегка запинается, стараясь, чтобы он почувствовал себя как дома.

Он хихикнул и заговорщически подался к ней:

– В тридцатых годах я подавался на постоянную ставку преподавателя в Колумбийском университете и имел честь быть отвергнутым – потому что, как мне сказали, «еврей не способен полностью постигнуть английскую литературу».

– А теперь перед вами все благоговеют!

Она провела его сквозь дом, от парадной двери к задней, и вывела на патио. Профессор выпрямился, чтобы по достоинству оценить открывающийся отсюда пролив: кобальтово-синюю гладь, мерцающий свет, бескрайний окоем. Ветер трепал угол скатерти на столике. Профессор закурил сигарету. Джеки налила ему пива и подсунула пепельницу.

– Если мне будет позволено спросить… что именно образумило членов комитета по найму преподавателей?

Профессор отхлебнул пива:

– Мой «Мэтью Арнольд», который вышел в тридцать девятом году, – хотя, надо сказать, не только в силу своих достоинств. Помогла неожиданная рецензия, привлекшая внимание статья английского критика, Джона Миддлтона Мёрри142. Благодаря ей мое счастье переменилось.

– Он похвалил вашу книгу!

– Даже лучше. По странному совпадению, имеющему прямое отношение к нашему сегодняшнему разговору, Мёрри когда-то дружил с Лоуренсом. Одно время они были близки, потом сильно рассорились. Мёрри умер всего два года назад. Он был редактором, рецензентом и плодовитым писателем, хотя романистом и посредственным, совсем как я!

Она укоризненно поцокала языком и предложила ему стул, с которого открывался лучший вид.

– Вы чересчур скромны!

– А вы, миссис Кеннеди, добрее обоих рецензентов, рассмотревших мой роман. Но я отвлекся. Джон Миддлтон Мёрри был так любезен, что написал о моей биографии Арнольда следующее: «Мистер Триллинг, американский преподаватель, создал лучшую из существующих ныне – наиболее полную, с наиболее критическим подходом – книгу о Мэтью Арнольде. Для нас несколько печально, что кубок победителя в этом состязании ушел в Соединенные Штаты». Представьте себе мой восторг! Мёрри, конечно, просто шутил, балагурил, но Колумбийский университет тут же кинулся приглашать меня на постоянную ставку. – Профессор пожал плечами. – На сегодняшний день мое отношение к научной среде исполнено…

– Скептицизма?

– Обиды! – Он захохотал с искренней непринужденностью и похвалил ее пионы; она стала потчевать гостя.

– Я несколько преувеличиваю. – Он пронзил вилкой побег спаржи. – В хорошие дни я всего лишь разочарован.

– Чем именно? – Она предложила ему теплый хлебец.

– Ну, когда я впервые влился в ряды университетских преподавателей, я открыл за этими овеянными священной славой стенами нечто чрезвычайно неблаговидное.

– Коррупцию? – Она принялась наливать из супницы в тарелку профессора исходящий паром чаудер. – Скандалы?

Она улыбнулась.

– Хуже! – Он вытер масло с подбородка. – Посредственность! – Он ухмылялся, как седовласый бесенок. – Совершенно потрясающую – если, то есть, посредственность может потрясать!

Он попробовал чаудер и поднял взгляд на хозяйку, восхищенно улыбаясь.

Уж не флиртуем ли мы друг с другом, подумала она.

– А вы знаете мою тайну? – спросил он.

Она вопросительно подняла бровь.

– Я – самый посредственный из всех. Я хотел стать великим романистом, а не каким-то гением-ученым. Я только играю в профессора… в профессорство.

– Я тоже когда-то хотела быть писателем… – Она отвела взгляд. – А не женой сенатора.

Он протянул руку со стаканом и чокнулся своим пивом