Нежность - Элисон Маклауд

день рождения ты позволяешь себе обед из трех блюд в мясном ресторане, а потом ходишь в пип-шоу. В прошлом году девка, на которую ты смотрел, была сильно беременна. Ты ей ни разу ни слова не сказал, но она запомнила твой глаз и стала улыбаться тебе и разговаривать с тобой из-за стенки. Ты послал ей деньги на вещи для ребенка и на оплату родильного дома. Хотя это был даже не твой ребенок. Конечно, не твой. Ты небось думаешь, что это очень благородно, но большинство людей сказало бы, что ты псих. Я сам затрудняюсь с ответом. Может, это трогательно, не знаю. Но ради бога, Хардинг, отстань от меня с вопросами и прояви хоть какую-то благодарность. Я раздобыл тебе новое задание. Что еще есть в твоей паршивой жизни, кроме Бюро? Чем ты был бы без него?

Он зашарил у себя за спиной в поисках чего-то и наконец уронил Хардингу на колени тяжелую папку, перевязанную зеленой ленточкой. Информация для нового задания.

– Не думай. Просто выполняй. У тебя ровно один шанс, чтобы на этот раз сделать все как надо. Как… – он поколебался, – как нормальный человек. – Он перевел взгляд вниз. – И сделай что-нибудь с этими своими руками. Ты мне весь пол паршой засыпал.

iii

Она подумала, что все женщины делятся на два типа: те, кому нужна власть над миром, и те, кто хочет властвовать в постели. Что до нее самой, ее слабо интересовал «мир» и мирские титулы, «первая леди» или что еще. Она, как мало кто другой, понимала Констанцию Чаттерли. Понимала, почему та могла отказаться от привычного круга знакомств – людей, окружающих ее как жену баронета, – заодно с титулом и положением в обществе.

Секс был единственным царством, где женщина может получить власть – не ту, к которой стремится честолюбец, и не ту, что достигается искусными интригами в верхах, но ту, которую дарит обладание жизненной силой. А это много больше, чем просто румянец на щеках после игр в койке. Это могущество, проистекающее от власти над собой, оттого, что живешь в собственной душе и в своем теле. Его достигают очень немногие. Большинство боготворит его или завидует ему.

Ее опыт был не слишком обширен, но она инстинктивно чуяла, что такую власть обретаешь только в близости: когда видишь, как рядом с тобой происходит тайное превращение обыденного человека, известного всем – законного супруга или незаконного любовника, – в необузданное, скрытое от людей существо. Это и есть могущество: быть частью, или даже проводником, такой жизненной силы. Властвовать над преображением человека, делать его тем, кто он есть на самом деле и кем был всегда, возвращать ему подлинный облик, потайное, истинное «я». Все прочее – лишь животная случка, стремление продолжить род.

Джеки считала, что героиня Лоуренса никогда не относилась к числу женщин, стремящихся «лечь в постель с историей», воплощенной в персоне титулованного мужа. Леди Чаттерли жаждала жизни ради самой жизни. Может быть, эта жажда приведет к падению с высоты – на время, – но она же послужит источником исцеления, которое Констанция принесет в серый, обесцвеченный, изломанный войной мир.

Из-за самой этой жажды, конечно, леди Чаттерли становится угрозой. Все потому, что ей не нужна история – в постели или где-либо еще. Она превыше истории. Констанция Чаттерли – не что иное, как местное английское божество.

Сейчас Англия опять стала серой – скудной, измученной призраками. Пятнадцать лет спустя после очередной войны Лондон все еще усеян воронками от бомб. Пейзаж в руинах. Перед мысленным взором Джеки снова встал красный лондонский автобус, который в пятьдесят шестом году у нее на глазах поднимали из кратера, оставленного бомбой.

А у нее, у Джеки, на родине новенькие блестящие пригороды и скоростные шоссе плодятся с невиданной скоростью. Может ли английская богиня выйти за пределы Англии? Она хотела сбежать, это точно, но может ли она бродить где хочет? Нет, если решать будет Почта Соединенных Штатов – точнее, федеральное правительство. Но кто именно хочет остановить леди Ч.? Что за контора? Какие конкретные мужчины в строгих костюмах?

«Решение не принято».

Джеки сама прочитала протокол заседания. Настоящее решение, вынесенное на слушании, Барни Россет мог бы обжаловать в суде, но вердикт «Решение не принято» оставлял «Гроув-пресс» в подвешенном состоянии, как неприкаянную душу в чистилище, а новое издание романа – под замком.

Может, оппоненты к этому и стремятся.

Что тут можно сказать? Джеки отправила записку на своем личном бланке для корреспонденции. Дважды переписывала черновик. И приложила свою визитную карточку. Она писала, что ей было чрезвычайно приятно познакомиться («почти!») на слушании. Она выразила надежду, что он ее вспомнит – он был так любезен, что передал ей сумку с покупками, забытую на полу между стульями. Пожаловалась, что очень разочарована исходом – точнее, отсутствием такового. Как он думает, есть ли еще простор для маневра? Может быть, он не откажется встретиться с ней и обсудить, существует ли какой-либо способ помочь издателю («и защитить творение Лоуренса, конечно!»).

Она редко употребляла в переписке восклицательные знаки, но сейчас не хотела показаться чересчур настойчивой или слишком серьезной. Она никогда не исключала возможности, что их с Джеком частную переписку досматривают.

Далее она сообщила профессору Триллингу, что, по всей вероятности, не поедет в Нью-Йорк в обозримом будущем. Бывает ли он на Кейп-Коде? Если так, она с радостью пригласит его к себе домой в Порт-Хайаннис на скромный обед.

Она не питала иллюзий. Получив приглашение, профессор Триллинг, по всей вероятности, сочтет ее светской львицей, бездельницей. Но имя ее мужа сегодня у всех на устах, во всяком случае у жителей восточного побережья, и Джеки, отринув гордость, надеялась, что профессор примет приглашение в такой престижный дом хотя бы из любопытства.

Он ответил с большой теплотой, немедленно. «Буду счастлив».

Стояло образцовое июньское утро, лучезарное, промытое дочиста ветром. Она вышла босиком, с чашкой кофе в руке на дальний конец газона перед «Большим домом». Трава под ногами была холодная и колючая, ветер свежий. Впереди цветы шиповника тряслись на кустах, яркими густо-розовыми пятнами на фоне дюн. Первые цветы шиповника всегда поднимали ей настроение – лепестки сморщены, как личики новорожденных.

За дюнами простиралась бесконечная синяя даль Нантакетского пролива. Под этой гладью, исхлестанной ветром и отчеканенной солнцем, сходились грудью холодные лабрадорские течения и теплый Гольфстрим.

Она стояла в объятиях нового дня, и солнечный свет тянул веки книзу. Наконец подняв их, она увидела прямо над собой большого поморника – он закладывал