Нежность - Элисон Маклауд

Гувер закатил глаза и застегнул пиджак на брюхе.

– Клайд, какой это цвет, по-твоему?

– Шамбре, – ответил Толсон.

– Вот и я так думаю. – Гувер, похоже, наслаждался роскошью этого слова. – Шамбре… Шамбре!

Он взял со стола фотографию жены сенатора и сунул в портфель.

Опять явилась Энни и сообщила, что машина ждет у подъезда.

Гувер снова посмотрел на Хардинга, с заметным отвращением:

– Доешь уже этот чертов апельсин, раз начал. Энни тебя выпустит. – И горничной: – Энни, я сегодня не приду ночевать, но завтра вечером вернусь к началу «Шоу Лоуренса Уэлка», как обычно.

– Да, мистер Гувер, – ответила она, отряхивая ему плечи. – Я вам согрею теплого молочка и поставлю у телевизора.

ii

Его взяли прямо перед посадкой на рейс обратно в Джоппу. Двое агентов в фетровых шляпах с загнутыми полями, в строгих костюмах. Пиджаки топырились там, где под ними прятались кобуры. Его повезли обратно, в самый центр Вашингтона. По дороге в машине все молчали. Агент на переднем пассажирском сиденье включил радио и тихо подпевал: «Дым застит глаза»[35]. Хардинг уже видел внутренним взором дуло пистолета, стреляющего в упор прямо ему в лицо.

Он так и не научился ездить на заднем сиденье; его до сих пор укачивало, как в детстве. Мать никогда не могла позволить себе машину, и у него не было возможности привыкнуть. Он только молил Бога, чтобы не сблевать, пока они не приехали, уж куда они там едут. Он покрутил ручку, чтобы открыть окно. Вечерний свет покрывал позолотой облака. «Каждый листочек играет» – так говорят об этом свете фотографы. Жидкий свет прямо перед закатом, от которого мир становится одновременно четким и нежным. Можно в полной мере прочувствовать красоту дня – как раз перед концом.

Воздух, врывающийся в машину, пах перегретым асфальтом и свежескошенной травой, – вечер пятницы, домовладельцы вышли с косилками на газоны. На тротуаре девочка с повязкой на глазу, в ядовито-зеленых шортах крутила пластмассовый хулахуп. Так называются эти штуки. Пухленькое личико было серьезно, почти в трансе, но все равно при виде черного кадиллака, мрачно и торжественно едущего мимо, девочка словно приковала взгляд Хардинга и удерживала контакт единственным здоровым глазом, а обруч продолжал крутиться.

Люди за окном машины – кто сидел у себя на веранде, кто нагнулся подрегулировать разбрызгиватель для полива газона – выглядели свободными. Может, раньше Хардинг об этом не задумывался, но теперь точно знал. Ему больше никогда не быть свободным.

Его привезли к ответственному оперативному сотруднику, заведующему Вашингтонским отделением. Секретарша заведующего уже ушла – рабочий день кончился. И вообще в конторе почти никого не было, кроме нескольких взмокших агентов, которые изо всех сил старались допечатать и подшить отчеты до ухода. Один в отчаянии разглядывал коррекционную ленту: Директор терпеть не мог опечаток и орфографических ошибок.

Войдя в кабинет ООС, Хардинг тут же увидел ее – миссис Кеннеди. Она смотрела со стола, все такая же ошарашенная, покрытая жирными пятнами от пальцев Гувера.

Похоже, что-то случилось. Что-то новое. Его привезли обратно, чтобы пустить по второму кругу.

В кабинете пахло сигаретами, по́том и дезодорантом. В углу стоял флаг, слишком крупный для такого помещения, белые полоски пожелтели от никотина. Со стены смотрел президент Эйзенхауэр – большой фотопортрет в раме.

ООС звали Говард Джонсон – совсем как сеть придорожных ресторанов «Говард Джонсон» со стандартными оранжевыми крышами и флюгерами. «Мне порцию жареных мидий, сэр!» Эти шуточки сыпались на Джонсона в конторе каждый божий день, и в нем накопилось много подспудного гнева.

Именно его подчиненным был Хардинг те восемнадцать дней в прошлом году.

– Ты аж позеленел, – сказал Джонсон. – Что с тобой такое?

Он швырнул Хардингу пачку сигарет «Уинстон» и выудил из кармана зажигалку. Это была поблажка. Именно Джонсон в тот день послал его в отель «Мейфлауэр» с так называемой срочной аналитикой, якобы затребованной Гувером.

– Извини за Джоппу, – сказал ООС, щелкая и щелкая зажигалкой. – Я ничего не мог сделать.

Взмыл огонек, Джонсон поднес его к сигарете, подался вперед, продолжая щелкать.

От пальцев Джонсона разило зажигалочным бензином. Сигарета наконец занялась. Хардингу казалось, что у него тлеют волосы в носу. Но он глубоко затянулся, чтобы показать свою благодарность. Даже если это усилит тошноту, все равно ничего другого сделать нельзя. Потому что когда кажется, что хуже уже и быть не может, хуже всегда может стать.

Он снова увидел перед собой тех двоих, Гувера и Толсона. Они сидели на одной банкетке, сблизив головы с набриолиненными аккуратными короткими стрижками. Валик жира на пухлой бритой шее Гувера свешивался на воротник, белая рубашка едва не лопалась на животе. Но окончательно переклинило Хардинга от вида маленькой пухлой ручки Гувера, поглаживающей руку Толсона.

В то остановившееся мгновенье Хардинг видел длинные изящные пальцы Толсона с памятным кольцом выпускника школы на безымянном. Жесткие черные волоски и старческие пятна на тыльной стороне руки Гувера. Ногти у обоих аккуратно подстрижены. Все детали крупным планом.

Сейчас он смотрел, как Джонсон расправляет закатанные рукава, опускает жалюзи на окнах кабинета и пинком закрывает ящик стола. Джонсон был на несколько лет моложе Хардинга и на три уровня выше званием.

– Я уже два часа как собирался уйти, но позвонил Гувер, – сказал он. – Я предлагаю тебе новое задание.

Хардинг захлопал глазами.

– Закрой рот, мухи налетят.

– А с Джоппой у меня всё?

– Всё.

Директор сегодня утром просто развлекался. Садист в костюме шамбре.

Джонсон пододвинул ему через стол пепельницу:

– Будешь опять у меня под началом.

– Меня возвращают в Вашингтон?

– Я этого не сказал. Работа – наружное наблюдение. В поле, не в офисе, но риск низкий. Проще простого. – Дым струился у Джонсона из ноздрей. Тупым указательным пальцем он постучал по лбу миссис Кеннеди. – Гуверу понравилось. Молодец. Считай, что новое назначение – это награда. – Он повернул глянцевый снимок так, чтобы сенаторша смотрела на него. – Господи, о чем она только думала, когда поперлась на это самое слушание?

Хардинг решил подыграть:

– Одному Богу известно. Может, она так кайф ловит.

Но он не умел импровизировать, изображать то, чего не чувствует. Никогда не умел.

Джонсон резко взглянул на него:

– Что ты хочешь сказать?

Глаза сузились в голубые щелки, как у почтового ящика, куда Хардинг должен был бросить свой ответ. Он сказал то, что, как полагал, Джонсон хотел услышать; то, что хотел услышать Гувер. Пускай миссис Кеннеди станет мишенью. Он, Хардинг, хочет только выбраться из Джоппы. Чтобы ему позволили вернуться восвояси. В буквальном смысле – к своим фотоаппаратам и объективам.