Нежность - Элисон Маклауд

человека в тот или иной момент жизни. Но я буду утверждать, что за вычетом этого в великом литературном произведении остается нечто неотделимое и одушевленное. Нечто таинственное, больше самого автора. Нечто великодушное и живое. Оно пульсирует жизнью, и мы чувствуем его пульс через года. Для меня именно это – литература. Именно за это мы должны держаться.

Он постучал пальцем по ее экземпляру «Леди Чаттерли», лежащему на столе:

– Лоуренс выплеснул остаток своих жизненных сил в эту книгу. Он работал высоко на холме, в сосновой роще. У ног его росли дикие цветы. В окрестных полях пели крестьянки. Журчал ручеек. А Лоуренс умирал… Коллеги упрекают меня в том, что я, когда преподаю, уделяю недостаточно внимания стилю, эстетике и технике письма; что я не выделяю для студентов важные темы и понятия, необходимые, чтобы подготовиться к экзаменам. Однако к писателю книга не приезжает аккуратно разложенной по ящичкам: отдельно форма, отдельно тема. Она приходит единой волной, мерцающим светом. Она ощущается как холодное дуновение в затылок или как напряжение сердца, когда глубоко раскапываешь сюжет. Невозможно выделить «эффект» страницы или выковырять из произведения «то, что хотел сказать автор», как будто выдернуть зуб. Даже у Лоуренса, который по временам злоупотреблял философскими проповедями, обращенными к читателям. Каждая часть содержит в себе целое. Дикие цветы у ног – не меньше, чем журчание ручейка и песня крестьянских девушек, – неотъемлемы для «стиля» прозы «Любовника леди Чаттерли», как неотъемлемы от него бездны отчаяния, куда Лоуренса повергла Первая мировая война, и его надежды на исцеление родины… Литературное произведение – не концепция, не схема, не тема. Это дыхание автора, тепло его тела, биение его сердца. Когда я это говорю, я не имею в виду, что процесс литературного творчества физиологичен или примитивен. В сущности, как раз напротив.

Она взяла со стола книгу и нахмурилась:

– Не могу понять, почему председатель слушания так и не вынес решение. В тот день, уходя с главпочтамта в перерыве, я была уверена, что издательство выиграет.

Она обреченно пожала плечами.

Он вздохнул:

– Новости неутешительны. К сожалению, вчера я получил новейшую информацию от человека с нашего юридического факультета. Глава ведомства, генеральный почтмейстер, принял решение. Он оставит запрет в силе. Он пришел к решению, что роман непристоен и отвратителен, хотя при этом заметил, не без гордости, что обычно не читает беллетристику. Вероятно, предпочитает журналы для любителей рыбалки. Однако он уверен, что непристойность – это непристойно.

Она швырнула салфетку на стол:

– Ну конечно.

– В газетах об этом напишут завтра.

– Но ведь… секс – это всего лишь…

– Свойственно человеку.

– Да.

– А книга повествует о войне и скорби не меньше, чем о сексе. – Он отправил в рот последний кусочек пирога.

– Она потрясающая.

– Констанция?

Джеки взяла со стола темные очки, словно желая снова спрятаться за ними – рефлекс, – но потом передумала.

– Она просто хочет быть познанной. – Джеки моргнула. – Как в библейском смысле, так и в самом обычном. Она просто хочет, чтобы ее знали, знали ее личность, видели такой, как она есть. Она хочет только уверенности, что не останется непознанной в этой жизни.

Джеки говорила тихо, но настойчиво. Профессор не знал, кого она имеет в виду: леди Чаттерли или самое себя.

– У Лоуренса был редкий дар понимания женского начала, его силы, – ответил он.

– Я где-то читала, что в образе Констанции Лоуренс описал свою жену. Мне показалось, это трогательно.

– Иногда говорят, что Фрида – прототип Констанции, и, конечно, это может быть правдой в самом поверхностном смысле: женщина-аристократка убегает с мужчиной-простолюдином. Но на самом деле их семейная жизнь была очень непростой. Я подозреваю, что легенда «леди Чаттерли – это Фрида» была удобна для обоих. Фрида определенно была движущей силой в создании «Радуги», в первую пору их любви, но «Леди Чаттерли»… – Он пожал плечами. – Сомнительно. Ко времени, когда Лоуренс начал работать над «Чаттерли», Фрида уже завела любовника, некоего Анджело Равальи, за которого и вышла замуж после смерти Лоуренса. В этой незаконной связи мы видим еще одну поверхностную параллель. Но образ Оливера Меллорса несомненно списан с самого Лоуренса, как и сэр Клиффорд, и даже сама Констанция, некоторые грани ее характера – особенно желание иметь детей, но также стремление к честной жизни и свободе.

– Значит, «настоящей» леди Чаттерли никогда не было… Очень жаль.

– Возможно, мы никогда не узнаем. Я склонен думать, что была. Понимаете, чтобы творить, Лоуренсу обычно требовалась «глина» – личный опыт.

Она развернулась лицом в сторону пролива:

– Я надеялась, мы с вами сегодня совместно что-нибудь придумаем, чтобы помочь «Гроув-пресс», хоть я и могу в любом плане участвовать лишь тайком. Но, судя по вашим словам, уже поздно.

– Не спешите отчаиваться. Россет собирается оспаривать дело в федеральном суде. Иск подан вчера.

Триллинг смотрел, как она закрывает тетрадь. Удивительное дело: ни один человек не понимает, что такое молодость, пока она у него есть. Сидящая перед ним женщина до сих пор еще не полностью сформировалась и потому загадочна – возможно, в первую очередь для себя. Он осторожно накрыл ее руку своей:

– Потерпите, пожалуйста, я хочу вам рассказать еще одну вещь.

– Это не требует особого терпения.

– Лоуренс поссорился с Эдвардом Морганом Форстером точно так же, как с Джеком Миддлтоном Мёрри. Лоуренс вечно ссорился с кем-нибудь. Он прекрасно умел дружить, но имел манеру ополчаться против своих друзей – с бешеной злобой. Но, несмотря на все различия, Форстер и Лоуренс были едины в нескольких важных аспектах: оба отвергали имперскую мощь, ностальгию по временам империи, манеру империй подминать под себя интеллектуальную жизнь других стран. И еще оба не любили «машинный век». Иными словами, у них был во многом общий взгляд на мир, и они его отстаивали с одинаковой страстью. Лоуренса после смерти в лучшем случае игнорировали, в худшем – осмеивали, но Форстер – а он рассорился с Лоуренсом, как вы помните, – написал некролог, в котором защищал его. Вы читали?

Она покачала головой.

– Кажется, я до сих пор помню наизусть нужный кусок. Форстер писал: «Все, что мы можем сделать, – прямо сказать, что он из всех романистов нашего времени обладал величайшим воображением». – Профессор поднял палец и посмотрел на Джеки многозначительно, с теплотой во взгляде. – «А прочее следует оставить там, где желал бы оставить его Лоуренс – в руках молодых»147.

Она кивнула и неуверенно улыбнулась, благодарно и вместе с тем смиренно, словно не могла особенно поручиться ни за свое поколение, ни за себя. Но глаза ее