Нежность - Элисон Маклауд

Мейнеллов была способна на естественную, честную, безыскусную любовь. Он ощутил укол зависти в сердце, глядя, как она бежит стремглав, лишь завидев силуэт мужа среди деревьев в саду. На бегу она зацепилась каблуком за подол платья и чуть не полетела вверх тормашками, но лицо продолжало светиться радостью.

Кто же такой был Персиваль Лукас до того, как надел военную форму? Мужчина, предпочитающий народные танцы любому настоящему делу. Работе! Мужчина, живущий за счет тестя. Дилетант, который записывал народные песни и называл себя генеалогом. Неудивительно, что он бросился на войну, лишь бы наконец заняться хоть чем-нибудь. Облик современного солдата не шел ему. Унылая, жесткая, топорная форма убивала его, погребая под собой изящество его сложения. Унизительная скученность лагерной жизни оскорбляла деликатность, присущую человеку его воспитания155. И все же изгнанник не мог не видеть при личной встрече, с каким благородством – причем явно врожденным – держится Персиваль Лукас, совсем как на сделанной Мэри фотографии с крикетной командой в библиотеке Уинборна.

До того как покинуть Уинборн, оставалось закончить лишь один писательский труд. Лоуренс печатал на машинке мучительно медленно, но если получится прилично перепечатать экземпляр, его можно будет отправить тайком от всех. Вряд ли хоть один редактор в Англии за него возьмется, но в Америке шанс есть. А сейчас, после того как младший лейтенант Лукас неожиданно явился на побывку, важнейшая батальная сцена пришла к Лоуренсу как бы сама собой. Он с трудом развернулся в лежачем положении. Но тут его ударило снова и вроде как парализовало. Он увидел совсем близко красное лицо немца с выпученными голубыми глазами и понял, что его бьют ножом156.

Лоуренс не ограничился ногой персонажа, ибо сильнее всего ему не давало покоя красивое лицо на фотографии в библиотеке. Немец резал и уродовал мертвое лицо, будто желая стереть его. Он полосовал его от края до края, словно это лицо больше не должно было существовать; словно его следовало уничтожить157.

Изгнаннику было грустно расставаться с садом Рэкхэм-коттеджа. Он очистил его от колючих плетей ежевики. Он починил дорожку и мост через ручей. Много недель он выращивал в горшках и под стеклянными колпаками рассаду новых летних цветов – душистого горошка, дельфиниума, гладиолусов – и в эти выходные планировал высадить ее в гряды. Но помешало неожиданное появление Перси Лукаса. Джентльмен-воин снова заявил права на свой сассекский участок, а Лоуренс оказался вдруг – в собственных глазах – всего лишь браконьером, прокравшимся в чужую жизнь.

Лоуренс ненавидел младшего лейтенанта Персиваля Лукаса так же сильно, как сильно хотел жить в его доме, быть любимым его женой, стать отцом его детям, ходить на его сильных длинных ногах. Он хотел размахивать крикетной битой, принадлежащей этому человеку, возделывать его земной рай, пустить корни на его клочке старой Англии. Его собственную, Лоуренса, Англию уничтожили – снесли, изнасиловали, застроили заводами, – чтобы Персивали Лукасы и Мейнеллы могли наслаждаться зеленым кусочком Сассекса: «Колонией» – убежищем вдали от удобного лондонского дома; душевным покоем; восемьюдесятью акрами земли, куском Даунса, глядящим на серебристое море.

В тот день ему наконец удалось избавиться от Фриды: она увязалась с Моникой и Мэри, которые собрались на машине за покупками в Чичестер. Он напомнил жене, что у них ни гроша за душой. Ведь она, кажется, все еще в трауре? Почему же она не может носить дневное черное платье? Почему ей все время требуется больше и больше? Он сказал Монике через окно автомобиля, что миссис Лоуренс «ни при каких обстоятельствах» не должна брать в долг ни у нее, ни у Артура – ни у Мэри, если уж на то пошло. С нее станется, сказал он, вытянуть у девочки гроши, заработанные уходом за несушками. Фрида покраснела до корней волос. Но почему он один должен позориться? Он без устали работает, а она только и жаждет новых шляп да платьев и даже не может родить ему ребенка. Он был уверен, что она сама замкнула свою утробу, всем нутром противясь мужу. А он все равно мастерит ей летнюю шляпу!

Мысли о деньгах преследовали его, как страшный сон. На прошлой неделе он явился в Верховный суд в Сомерсет-Хаусе в Лондоне и до сих пор ждал ответа: объявят ли его банкротом, пропечатают ли его имя в газетах на всеобщее обозрение. С тем же успехом чиновники-регистраторы Верховного суда могли бы отрубить ему ноги. Он станет калекой. И никогда не оправится от этого удара.

В тот черный день в Лондоне он смог отвлечься от собственных бед лишь потому, что уловил слух и перешел Темзу, дабы проверить его. Слух оказался истинным. Лоуренс услышал шум беспорядков в доках Ост-Индской компании еще до того, как увидел толпу. Женщина в фартуке сообщила, что все началось с шайки мальчишек, ограбивших лавку пирожника. Они разбили витрину, бросились внутрь и пожрали все, до чего дотянулись. Владельцы лавки, немцы, бежали, спасая свою жизнь. В этой части города каждый второй булочник, каждый второй мясник был немец.

Хорошо, что он послал Фриду в тихий зеленый Хэмпстед для съема однокомнатной квартиры. Впрочем, еще неизвестно, как ее встретят и там. «Лузитания» потонула лишь три дня назад. Возможно, Фрида рискует.

Мальчишки – иные лет десяти, не больше – хватали кирпичи и камни. На место прибыли женщины, а за ними – мужчины, рабочие из доков. Потом в газетах писали, что немцев-лавочников выволакивали из-под кроватей. Пока Лоуренс наблюдал со стороны, погромщики выкатили из разоренного дома пианино и толпа запела «Правь, Британия».

Прибыла полиция, вооруженная дубинками, но численный перевес оказался не на ее стороне. Толпа раздевала догола мужчину-немца. Другого макали головой в поилку для лошадей, а он умолял на ломаном английском: «Я русский!»

Лоуренс тревожился за Кота. Толпа часто не дает себе труда отличать одних иностранцев от других. Это заразно, как эпидемия. Горе переплеталось с гневом: гневом на зверства немцев в Бельгии, газовые атаки на фронте, гибель 1200 пассажиров «Лузитании», в том числе множества женщин и детей. Фото из газет – мертвые тела утопленников, глаза все еще распахнуты от удара воды – преследовали Лоуренса и вообще любого видевшего эти картины. Он бегал взад-вперед у края толпы, исходя ядом, чувствуя, как затягивает придонное течение ненависти. В тот год он чувствовал себя таким беспомощным, таким крохотным, как никогда в жизни. Ему хотелось убивать – убить миллион немцев, два миллиона.

Или хотя бы Фриду.

Как она его бесит! Только вчера он был вынужден объяснять, что