Нежность - Элисон Маклауд

системе идей, над которой ему удалось поработать этой весной при помощи Бертрана Рассела и Джона Мейнарда Кейнса во время визита в Кембридж. Я верю в сердечное тепло. Верю, что нет настоящей любви без сердечного тепла, и ебли тоже. Я уверен: если мужчина обладает женщиной и ебля у них душевная, с теплом, то все будет хорошо159. Она внимательно слушала, в бирюзовых глазах светился интерес – и скепсис, подумал Лоуренс.

Не успели они добраться до вершины, как его уверенность в себе пошатнулась. Возможно, из-за воспоминания о Кембридже: о жгучем гневе и ощущении собственной неполноценности в обществе Кейнса, Рассела и их коллег. Возможно, из-за внезапного осознания, что леди Синтия привыкла к обществу высокообразованных мужчин, знатных и прославленных.

– Наверное, все, что я говорю, полная чушь.

– Вовсе нет! – великодушно воскликнула Синтия.

Одно воспоминание об унижении потянуло за собой другое. Поднимаясь на утес, Лоуренс мысленно съеживался под грозным взглядом из-под густых черных бровей лондонского главного регистратора. Чиновники Верховного суда рассмотрели всю историю развода Фриды и ее внебрачной связи с Лоуренсом, а также колонку свидетельств в реестре, озаглавленную «Денежные задолженности». Лоуренса, который всю жизнь стремился к респектабельности и уважению окружающих, выставили на позор как безнравственного ловеласа, укравшего жену у друга и живущего на подаяние.

Несмотря на все преодоленные ради этого брака трудности и принесенные жертвы, истина состояла в том, что Лоуренс мечтал – по крайней мере на время – освободиться от жены. Позор, ведь они так недавно женаты – еще и года не прошло. Они с Фридой обычно умело прятали истину, но когда оставались одни, ощущали себя несчастными вдвойне, словно маскарад дорого обходился.

Наконец все трое достигли вершины утеса и окунулись в сияющий бескрайний простор, бесконечно разнообразный холст моря: у берега серебристо-зеленый, дальше – лазурный, а на самой глубине – серый, как графит. Горизонт пестрили рыбацкие лодки – синие, красные, черные, – а в отдалении двигалась тень огромной вислобрюхой тучи. Они навострили уши и умолкли. Неужели это… Неужели правда?

Да. С той стороны Ла-Манша доносился едва слышный грохот пушек.

У изгнанника похолодела кровь в жилах.

Никто не сказал вслух о Фландрии, о Нёв-Шапель. О Бебе, муже Синтии, который сейчас «где-то там» с английской королевской артиллерией. Это было излишне. Ими овладела удивительная коллективная апатия, подобная хлороформу, и они уселись на траву, погрузившись каждый в свои мысли, и долго молчали.

С этого утеса он увидел обозримый мир – полосатое море, яркие лодки – и одновременно то, что лежало дальше: обугленные пейзажи Бельгии и Франции, бесчисленные людские несчастья, мириады мертвых. Какая-то безысходность таилась у него в душе, и он не торопился с ней расстаться, возродить надежду. Скорее наоборот, он ненавидел саму надежду160. Он смотрел, как близится брюхатая туча, зачарованный ее кучевой массой и мрачным силуэтом, пугающе похожим на цеппелин.

Заклятие унылости разбила Синтия, заметив, что сегодня очень приятная теплая погода и даже холодный ветер с моря не помеха. Путники валялись на траве, покрывающей вершину утеса, плели венки из ромашек, бродили и болтали с непринужденным дружелюбием. Бабочки принимали солнечные ванны. Изгнанник закатал рукава. Прикосновение ветра к коже было как шелк. Женщины обнаружили необычно ранние дикие орхидеи, побежали посмотреть, и ему стало чуточку лучше. Он немножко окреп. Достаточно окреп.

Край утеса был мягок под ногами. Прилив уже пришел, и вода плескалась под самым обрывом. Море било в утес и отступало с долгим шипением. Тррах – фшшшш, тррах – фшшшш.

Интересно, потеряет ли он сознание раньше, чем долетит до самого низа?

Тррах – и вечная тишина.

Остановил его камень-глаз, обнаруженный в кармане: камень, найденный на пляжной прогулке с сыном Синтии. Тяжесть в руке напомнила о мальчике, который сегодня повелительно требовал сообщить точное время их возвращения с прогулки. Мальчик рос практически без отца и почти не говорил, но его лицо смягчилось, снова стало детским, когда Лоуренс ответил: «К чаю».

Камень, обточенный прибоем, сказал ему:

– Терпение.

Тяжесть камня удержала его, как балласт.

Он отступил назад, моргая.

И воскликнул:

– Орхидеи? Так рано?!

ii

Вернувшись в Грейтэм, он уселся за обеденный стол и тут же снова встал – подойти к окну и задернуть занавески: чтобы пишущую машинку не видели и не слышали. Его назначенной пишбарышней была Виола, и он не хотел лишних вопросов.

Снаружи послышались голоса: Лукасы и их друзья Нельсоны шли мимо, направляясь к дороге. Дети хором требовали, чтобы их сводили в Квелл, искупаться. Мэделайн и гувернантка Флорри деликатно настаивали, что еще слишком рано для купания. Вода в реке Арун не успела прогреться! Перси засмеялся и сказал, что пускай дети поплещутся. «Шлеп, шлеп», – стукалась о дорожку нога Сильвии.

Лоуренс опустил голову и перечитал страницу, торчащую с ролика машинки. «Он лежал, ноги придавила огромная масса окровавленной земли. Он смутно смотрел на нее, думая, что она, должно быть, очень тяжелая. Он тревожился – очень сильно, и эта тревога легла грузом на его жизнь. Непонятно, почему земля, покрывающая ноги и бедра, так пропитана кровью»161. И чуть ниже: «Одна нога лежала странно отклонившись. Он силился слегка пошевелиться. Нога не двигалась. Казалось, в его существе зияет огромный провал»162.

Она обретала форму… Его мина, его небольшая подрывная бомба из слов. «Если б только можно было начисто вымести эту Англию, смахнуть все дома и мостовые, чтобы начать все заново!»163

Но торопиться не надо…

И тут он заметил: ярко-голубой, как яйцо малиновки, конверт на зеленом линолеуме. Кто-то подсунул под дверь.

Он подошел, поднял письмо, вскрыл и подергал себя за бороду.

Конечно, его уже тошнит от гостей, это правда, но сборища он любит.

В тот вечер Лоуренсы прибыли в Рэкхэм-коттедж с необычно бодрым видом, тайно зная, что скоро разъедутся. Изгнанник толкал перед собой тачку – всю дорогу от хлева до двери Лукасов. Он надел короткий «итонский» пиджак в красную полоску и шляпу канотье, хотя дневная жара все еще не спала. На Фриде была светло-зеленая льняная туника. Чисто мешок, подумал муж, но перспектива вечеринки подняла ему настроение, и он только сказал, что в этом платье зелено-золотистые глаза жены особенно сияют.

У дубовой двери их приветствовала Мэделайн, и Лоуренс приподнял мешковину с тачки, открыв кучу подарков: горшки с рассадой душистого горошка – он пообещал устроить для них трельяж в саду. Банка яблок в сиропе. Каравай хлеба, собственноручно испеченного утром, – «не такой хороший, как у Хильды, но лучше, чем у пекаря в Сторрингтоне». Бутылка французского вина