Смерть чистого разума - Алексей Королев

верхом. Но самому мне никакие определённые мысли в голову не приходят. Разумеется, я всё ещё хочу быть военным. Служба даёт уверенность в себе и самодисциплину, то есть те качества, которыми я по природе обделён. А что до войны, то её нет уже двадцать лет и, очевидно, не предвидится: простое ношение же формы и погон никакой Толстой осудить не может. (NB: сделать ещё одну попытку повидаться с гр.)

Конечно, кавалерия это немыслимо. А-н видит меня в гусарском ментике, который будет напоминать ей о муже, но содержать-то меня она не станет. А сколько стоит служить в гусарском полку, даже пусть и не гвардейском – это нам превосходно известно. Да и о дисциплине там говорить просто смешно. Кроме того, кавалерии в наступающем столетии не будет – тут нет никаких сомнений: механическая техника будет пожирать лошадей как овёс.

Мои успехи в математике и (отчасти) в астрономии дают мне некоторый повод рассчитывать если не на Николаевское инженерное, то уж на Михайловское артиллерийское. Но артиллеристом мне быть уже не хочется, да и хотелось, признаться, исключительно из любви к Толстому. В инженеры же ужасно охота, да вот только хватит ли баллов? Есть ещё военно-топографическое училище, но как уверяет Мика, там заправляют содомиты (можно ли ему верить в этом?)

Как просто в этом смысле моим товарищам! Ромео – природный казак, его место как раз в кавалерии. Мика мечтает о военно-юридической академии, да только до неё придётся прослужить как-то три года; впрочем, Мике никакое училище нипочём. Коля Зосимов, как мы теперь знаем, и вовсе хочет по статской части. Остальные – исправная пехтура, разве что Кулаковский, Бахтеяров и Далмат немного поднимают головы выше строя.

Запишу, как обычно, некоторые их характеристики, чтобы через год свериться.

Ромео (простите, Роман Николаевич) всё так же дерзок, снисходителен и по-своему добр, хотя люди, не могущие прокрутить «солнце», всё ещё кажутся ему недочеловеками вроде готтентотов. В конце экзаменов уверял, что этим летом непременно должен познать плотскую любовь, но тут я согласен с Микой – человек предполагает, а Эрот располагает. Веселье, во всяком случае, обеспечено.

Мика по-прежнему то зол, то добр, сильно вытянулся и на мой взгляд, подурнел, по коже пошли угри – верный признак несчастной любви.

Зосимов невообразимо уныл, так же как в первый день нашего знакомства. Письмо из своего заштатного Успенска способен читать неделями. Зато он вёрстами цитирует Овидия в оригинале. Кроме того у него пробиваются усы и, вероятно, осенью он будет в этом отношении первым человеком в роте. Как бы ещё объяснить ему, что у него пахнет изо рта?

Бахтеяров, наконец, вспомнил, что он князь.

Далмат, потеряв отца, внезапно воспылал любовью к «родине предков», на которой никогда не бывал ни сам, ни кто бы то ни было из его родни. В голове одни Обреновичи, Карагеоргиевичи и прочее Косово поле. Не удивлюсь, если по выходе из корпуса отправится не в нашу армию, а в сербскую. Интересно, возможен ли для военного такой переход в иностранное подданство, пусть и дружественной нам державы?

Кулаковский так много говорил о своём вот-вот переводе в Пажеский, что у него будет очень плохой год. Это приятно[28].

Некоторые итоги лета (ничего, что до 1 сентября ещё три недели: раз я уезжаю, то лето можно считать делом конченым). С мая вырос на полвершка. Впервые испытал добровольное извержение семени (понравилось). Пробовал курить (понравилось) и ездить на велосипеде (не понравилось). Прочёл: “Что такое искусство?”, “Мужиков», “Нана”, “Жерминаль”, “Флаг родины», “Подвиги Жерара”.

P.S. Прошло уже девятнадцать часов как я опустил прокламацию в почтовый ящик Б-вых. Её я не видел, с ним успел столкнуться дважды – на лестнице и в мелочной лавке. Вежливо кивает, ничего не говорит. Неужели не прочёл? Или может быть – о небо – ОНА»?

47. Это уходит вместе с ним

В качестве наблюдательного пункта Маркевич выбрал кресло в передней – оказавшееся единственным, ибо второе красовалось перевёрнутым на террасе под внезапно выглянувшим тусклым, как полуимпериал, солнцем; неутомимая мадам успевала и провожать гостей, и приводить в порядок мебель. В этом ей помогал – впрочем, по обыкновению, скорее путаясь под ногами, – Николай Иванович, без конца бормотавший себе под нос что-то вроде «Как намусорено-то, как намусорено» и пытавшийся орудовать перьевым султаном с грацией годовалого карапуза. Маркевич рассеянно листал свою записную книжку с карандашиком в руке, время от времени оглядывая диспозицию поверх очков.

Доктор Веледницкий, появившийся в дверях, некоторое время наблюдал за этой суетой, а затем обратился к Маркевичу, точно они расстались в кабинете час назад:

– Что же, понравилось вам?

– Весьма, – ответил Маркевич[29]. – Как говорится, проглотил. Дадите ещё главу-другую?

– Непременно. Но не сейчас. Понимаете меня?

– Понимаю и принимаю, Антонин Васильевич. Что же, все разъезжаются?

– Кажется, да. Луиза уже два раза прибегала за бечевой и уточнить мои каракули в рецептах. У Лавровых в комнате такой грохот, словно они собрались прихватить с собой мою мебель, а Алексей Исаевич ещё ни разу за утро не вышел подышать сюда, как мы и наблюдаем. Ну вот вы с Владимиром Ильичом остаётесь, не так ли? Это очень хорошо. Вы не видели его, кстати? Он к завтраку так и не спустился. Это просто горе какое-то, а не постоялец, – Веледницкий улыбался и было видно, что никакого горя он не испытывает, а ровно напротив – премного доволен, что у него в пансионе живёт такой хулиган.

– Нет, со вчерашнего дня не видал.

– Он уволок отсюда Revue Neurologique, а я должен номер Фромантену, мы с ним вскладчину подписаны. И мадам сказала, что в комнате его нет – я имею в виду журнал.

– Интересно, зачем это ему? – задумчиво сказал Маркевич. – Довольно специальное издание, не так ли?

Веледницкий вместо ответа вышел на террасу, подхватил парное кресло, вернулся, водрузил его на место, то есть напротив Маркевича, и приземлился в зелёный рубчик обивки со всем изяществом, на которое был способен. Быстрым движением пригладил виски, огляделся и только потом сказал:

– Разумеется, основная аудитория журнала – врачи. Лекари нервных болезней, так сказать. Но было бы верхом опрометчивости полагать, что истинно культурному человеку там нечего читать. Вообще, дорогой Степан Сергеевич, психиатрия – соль медицины будущего. А сфера психическая – так сказать, квинтэссенция нашего понимания человеческого.

– Да? – Маркевич даже не пытался скрыть, что думает о другом, но Веледницкий сделал вид, что ничегошеньки не замечает.

– Бесспорно! – отвечал он. – Что важнее