Смерть чистого разума - Алексей Королев

человеческого опыта? Да ничего. Только опираясь на свой опыт мы можем навсегда избавиться от идеалистического вздора, при этом не страшась тех областей, в которые классический материализм лезть боится.

– Опыт? – снова переспросил Маркевич. – Да, пожалуй. Вопрос, как вы его понимаете.

– Единственно возможным способом. Как вся наша жизнь есть ежесекундное взаимодействие между индивидуальным и коллективным, общественным, так и опыт бывает индивидуальным и социальным. И если второй тип можно назвать опытом физическим, то первый, внутренний – психическим. Во взаимодействии этих двух опытов и состоит наша жизнь. На исследование социального опыта я не посягаю – то дело философов. А вот индивидуально-организованный, психический опыт – сфера мне доступная. И я по мере сил пытаюсь ею заниматься – пусть и методами прикладными.

– Вы что же, пишете что-то, Антонин Васильевич?

– Есть грех, – улыбнулся Веледницкий. – Littera scripta manet.

– Et semel emissum volat irrevocabile verbum.

– Да полно вам, Степан Сергеевич. Небось посмеиваетесь всем пансионом над моей привычкой к латинизмам, – Веледницкий снова улыбнулся.

– Если только совсем немного, Антонин Васильевич, – к Маркевичу тоже вернулось хорошее настроение.

– Ничего не могу с собой поделать, – Веледницкий развёл руками. – Invia est in medicina via sine lingua latina.

– Не поспоришь. И что, много ли пищи для размышлений касательного этого «психического опыта» даём вам мы, ваши пациенты?

Веледницкий подскочил было, чтобы предотвратить опасное сближение Николая Ивановича с фарфоровой вазой, стоявшей около дивана в гостиной, но убедившись, что старик с султаном изменил свой маршрут и движется скорее в сторону террасы, снова опустился в кресло.

– Немало, – продолжил он. – Внутренний мир человека совершенно здорового и уравновешенного – простите, Степан Сергеевич, – в полной мере открыт лишь для него самого. Но любое, даже самое лёгкое нездоровье приоткрывает эту дверь, отодвигая шпингалет здравого смысла и поворачивая ключ в замке этических или религиозных рамок поведения.

– Лучше всего в таком случае, – заметил Маркевич, – заниматься подобными исследованиями прямо в аду. Вот уже где человек свободен ото всяких норм и условностей.

– Я не верю в ад как врач, – возразил Веледницкий. – Болью управляют наши нервы, а коли нет тела, следовательно, и нервов, я не могу понять, где источник страданий. Но я заболтался, а ведь мне пора. Увидимся позже.

– Куда это вы, Антонин Васильевич? – спросил Маркевич, удивлённый тем, что в столь трогательный час прощания хозяин пансиона норовит исчезнуть.

– В деревню, – махнул рукой Веледницкий. – Мадемуазель должна была убедиться, что на почте заказали шарабан, да забыла, негодная девчонка. Придётся мне сбегать. А то ведь не приведи бог, такой dies irae начнётся…

– Какой шарабан? – спросил Маркевич.

– Да для Анны Аркадьевны. Тот, что при «Берлоге» состоит, успел абонировать Алексей Исаевич каким-то немыслимым образом. А второй – разъезжий, держит тут один, немец, сидит около церкви обычно. Кто успел, того и счастье. А шарабан нужен. Не может же генеральша ехать в дилижансе?

– Действительно, не может, – сказал Маркевич, наблюдая спину быстро удалявшегося доктора.

Лавровы уезжали первыми. Отсутствие Веледницкого, кажется, не сильно их огорчило – во всяком случае, от предложения прервавшего свои танцы с султаном Склярова все же дождаться хозяина Лавров вежливо, но решительно уклонился. Ждать вечернего дилижанса он решительно не намерен, нет. Впрочем, он, разумеется, оставит Антонину Васильевичу записку. К записке Лавров присовокупил том «Тихих заводей» в роскошном тиснёном переплёте и вручил всё это Склярову.

Лаврова спустилась вниз чуть позже мужа и задержалась, едва шевеля губами, около багажа: его оказалось неожиданно много, одних шляпных коробок было штук пять. Этюдник покоился поверх всего, отдельно, и когда мадам начала выносить вещи на крыльцо – «возница ждать не будет пока вы там всё это загрузите, они этого не любят», – Лаврова взяла его в руки, не доверяя.

Лавров помялся с полминуты в дверях, но затем всё же сделал два шага по направлению к Маркевичу; тот встал и на рукопожатие ответил.

– Что ж, Степан Сергеевич. Везут, покряхтывая, дроги мой полинялый балаган… Отчего-то мне кажется, что мы более с вами никогда не увидимся.

– Я тоже так думаю, Борис Георгиевич, – ответил Маркевич. – Впрочем, признаться, и до сих пор наши шансы были невелики: однако ж, познакомились. Так что не зарекайтесь.

– Не буду, – кивнул Лавров. – В конце концов русских людей тянет в одни и те же места[30]. Послушайте, Маркевич. Помните, что я вам говорил тогда, в вашей комнате? Насчёт второго, парного револьвера? «Бульдога»?

Маркевич кивнул.

– Гостиница, в которой мы жили в Берлине, называлась «Регина». И там действительно изумительный земляничный пирог. Его пекут всего несколько дней в году, сразу после праздника Посвящения Пресвятой Девы, с которого в Германии и начинается сбор земляники… Собственно, в эти дни мы там и останавливались. Скажите, Степан Сергеевич, вы случайно не знаете, какое именно оружие было у Александра Ивановича, когда его, так сказать…

– Не имею ни малейшего представления, Борис Георгиевич.

«Я так наловчился врать за эти несколько дней, что, пожалуй, теперь буду долго отвыкать от этого навыка. Или не буду».

– Я уже готов поверить бог знает во что, – сказал Лавров. – Нет, мы не встречались с господином Тер-Мелкумовым в «Регине»… Вот вам загадка, Степан Сергеевич. Очередная и, уверен, не последняя. Разгадайте её. Ещё раз скажу то, что уже говорил: если кто и докопается здесь до истины, то это вы. Да. Как говорил Торквемада, отправляя на костёр одного из еврейских банкиров Изабеллы Кастильской, никогда не доверяй второму впечатлению о человеке; первому – можно. Не обижайтесь на сравнение.

– Полно, – ответил Маркевич. – Вас тоже раскусить непросто. Придётся взять у доктора «Тихие заводи» почитать.

– Покорнейше прошу простить – всего один экземпляр оставался, – развёл руками Лавров. – Впрочем, я вам вышлю с первой оказией, разумеется. Черкните открытое письмо в Петербург, в издательство Молошниковых, на моё имя. По обратному адресу и отправлю.

– Премного благодарен. Кроме шуток. Я вам не говорил? Питаю постыдную страсть к книгам с авторскими надписями. Да, но что же ваш секретарь?

– Ну, придётся мне теперь искать нового. Да и то, признаться, не сейчас. Жена требует горничную, и я с ней согласен: Романдия одно дело, Ницца – совсем другое. А кормить ораву слуг – как-то не выходит. Вы-то тут надолго?

– Ещё не решил. И курс не пройдён, и рукопись застопорилась, признаться, из-за всех этих потрясений.

– Да-с, потрясения. Это вы, Степан Сергеевич, верно заметили – потрясения.

Лавров помолчал, потом вдруг ещё раз протянул Маркевичу руку и сказал:

– Я не верю в его виновность. Я не испытываю к моему бывшему секретарю никаких тёплых чувств, скорее напротив – не