Смерть чистого разума - Алексей Королев

– Совершенно очевидно, что Лавров целиком сконцентрирован на собственной персоне. Он эгоист, но эгоист не мрачный, не замкнутый в себе, а открытый к наслаждениям. Его ничего не интересует кроме удовольствия, всё, что он делает – даже если помогает революционерам, о сочинительстве уж и не говорю, всё служит одной цели. Получению максимального удовольствия от жизни.

– Портрет хорош, – кивнул Ульянов, – но не полон. Мусью Лавров не просто ценит удовольствия. Он их аб-со-лю-ти-зи-ру-ет. Понимаете разницу? В то время как настоящие эпикурейцы рассматривают наслаждение жизнью лишь как инструмент в достижении главного – избавления от страха перед смертью и перед богами. Вспомните Филодема и его четыре принципа. Вижу, что не помните. А они довольно просты и легко запоминаются. Во-первых, не бойся зла: оно легко переносимо. Во-вторых, не бойся удовольствий: они легкодоступны. В-третьих, не бойся богов, а в-четвертых, не тревожься о смерти. Вот соль философии Эпикуровой! Ну и при чём же тут Лавров, который хоть и путается с эсерами, но одновременно и религиозен, и одержим страхом кончины? Доктор вон его рассказик помянул. Про попа. Мне жена его вслух читала. Это ж декадентщина в чистом виде, даром что дело происходит в Вологодской губернии.

– И как же вы в таком случае охарактеризуете его?

– Он последователь не Эпикура, а Аристиппа. Он гедонист. Заурядный, пошлый гедонист. Такие люди не способны на поступки даже ради достижения своей главной цели – наслаждения.

– Интересно, а кто же тогда здесь, по-вашему, эпикуреец?

– Конечно, доктор. Вспомните, как час назад он рассуждал о равенстве с богами? Вот вам второй признак эпикурейца. А его интерес к пище – любой, заметьте, самой заурядно приготовленной, – есть первый признак.

Маркевич почесал переносицу и улыбнулся:

– Что же, а, допустим, Фишер? Мне кажется, он стоик.

– Ох, ну что вы такое говорите? – Маркевичу показалось, что Ульянов даже расстроился. – Ну какой он стоик? Даже если подходить к этому вопросу с, как вы выражаетесь, «бытовой точки зрения», сиречь разбирать только этику. Стоицизм с уважением относится к культуре, он не только отрицает излишества (я так понимаю, именно из этой, безусловно, бросающейся в глаза особенности Фишера вы и причислили его к стоикам), но проповедует гармонию, осмысленный порядок, разумно и правильно устроенную жизнь. Если уж говорить о здешних обитателях, то стоиком был Тер – насколько я мог его узнать. Фишер же с его отрицанием любых условностей, с его аскетизмом, с его презрительным отношением ко всему прекрасному – помните, вы же сами мне рассказывали о том, как он ругал бранзулетки в родительском доме, – Фишер это типичный киник. Да, интересную вы заставили меня прочесть лекцию, Степан Сергеевич. Стоики, киники, гедонисты…

– Гедонисты с револьверами.

– Почему с револьверами?

– Потому что у Лаврова был револьвер. Даже два.

– Да что вы? И это единственное оружие в доме?

– Бог весть. Веледницкий и Лавров своё оружие сдали инспектору. У доктора – что-то вроде обреза, у Лаврова – «веблей-фосбери». Но у него было два револьвера – вернее, у него и у неё. Подарочный набор. Свой Лаврова якобы потеряла…

Маркевич осёкся, словно натолкнувшись на какую-то внезапно поразившую его мысль, но Ульянов этого, кажется, совершенно не заметил:

– Хорошие подарочки делает друг другу наша буржуазия! Но давайте закончим наше маленькое дело, а револьверы оставим полиции, это их ремесло. Я не собираюсь торчать тут вечность, более того: собираюсь в Женеву завтра, в крайнем случае – послезавтра. Я всё ещё намерен вас уговорить, но посвящать этому остаток жизни всё же не намерен. Скажите, ваше ослиное упрямство не прошло вместе с лихорадкой?

– Владимир Ильич, я уже говорил, что дело тут вовсе не в упрямстве, а в…

– Так-с. Всё ясно. Хорошо.

Он встал и подошёл к окну. «У него жилет сзади заштопан, и очень неумело. Дождь почти совсем перестал. Завтра все разъедутся. Тело Корвина увезут в Эгль или даже в Женеву, инспектор Целебан будет искать Фишера, а я буду искать правду».

Ульянов решительно обернулся:

– Вот что, дорогой товарищ Янский. Если я ничего не забыл и не перепутал, помимо этих ваших дурацких поисков истины, вас занимает и эта – не менее дурацкая – история с убийством Корвина?

– Теперь уже менее, признаться, – ответил Маркевич. – Невиновность Тера доказана – правда, без моего участия. Но тем не менее, пожалуй, что да, занимает. А что такое?

– А вот что. Я сейчас напишу вам записку и запечатаю её. Вы пообещаете, что не вскроете её до моего отъезда. После того как я уеду, можете вскрывать и показывать инспектору или кому сочтёте нужным. А потом – это вы мне тоже пообещаете – не позднее следующего вторника (это что у нас? одиннадцатое?), так вот, не позднее следующего вторника вы явитесь ко мне в Женеву, улица Марэше, 61. И явитесь с вещами и в полной готовности выполнить поручение партии.

– Что же будет в этой записке, которая должна так решительно поменять мои планы? – улыбнулся Маркевич.

– То, что вас так занимает. Имя человека, убившего Корвина[27].

44. Из дневника Степана Маркевича

(осьмушка бумаги, вклеенная много позже)

6 августа 1908 года, несомненно, стал одним из важнейших дней моей жизни – таким же, как 30 марта 1899-го или 14 апреля 1882-го. Впоследствии, много размышляя об этом, я пришёл к выводу о важности немедленной оценки каждого прожитого дня, а не простой фиксации жизненных событий в дневнике. Жизнь моя после 6/VIII. 1908 стала решительно иной, и этот лист бумаги, вырванный из моей записной книжки, сложенный вчетверо и запечатанный, за неимением ни печати, ни даже перстня простым приложением часового ключика – лист, к огромному сожалению, давно утерянный, – суть одна из драгоценнейших реликвий, которая, как всякая настоящая реликвия, имеет не только религиозную, но и сугубо практическую ценность.

45. He привязывайся к праху

– Вы порядочно нас всех напугали, – сказал доктор Веледницкий, пряча фонендоскоп в карман халата, – можете одеваться. Чёрт знает что – за последние дни мне пришлось побывать и хирургом и терапевтом. Да-с. Divinum opus sedare dolorem. Слава науке, я не всё совершенно забыл. Лёгкие у вас чистые. Но жар был образцовый, выдающийся просто-таки жар. Я никогда не видел, чтобы лихорадка так быстро исчезала.

– Со мной такое бывает, – сказал Маркевич. – Более двух дней не хвораю практически никогда, даже если кажется, что вот-вот помру.

– Замечательное свойство организма, скажу я вам, замечательное. Ну-с, вернёмся к моей, так сказать, основной специальности. Как