Аромат изгнания - Ондин Хайят

Я все испортила, дедушка. Как тебе, должно быть, стыдно за меня! Я хочу верить, ты видишь только то, что осталось во мне хорошего: память о тебе и об Амбре и мое перо, которое скользит по бумаге, рассказывая десятки жизней.

Я погружалась в чужие жизни, я вживалась в них, чтобы забыть свою, загубленную. Боль подстерегала меня с утра, ожидая, когда я проснусь. Она сопровождала меня весь день, совершая те же жесты, что и я. Питалась я кое-как. Когда в доме нечего было есть, я ела одни только фрукты у Валида.

– Я плачу тебе фруктами, поэтесса, – говорил он.

– Но ты еще не просил у меня никаких стихов!

– Дай срок…

Страдание покидало меня, только когда я достаточно глубоко погружалась в чужую жизнь. Я уносилась далеко от всего и хмелела. Только это и помогало мне держаться.

Вливание эмоций для спасения разбитого сердца…

Я проживала тысячи жизней, бережно собирая их обрывки, которые мне могли поведать. Как мы все были мужественны! Наши дороги были вымощены слезами, но с какой энергией продолжали мы свой путь! В обмен на мои стихи я получала деньги, пищу или маленькие подарки. Я бережно хранила их, помня, что сказал дедушка, когда я в первый раз получила деньги за одно из моих стихотворений: «Ты заработала это самым достойным образом: подарив радость».

Однажды утром Наиля Нава, женщина, живущая по соседству, пришла и села напротив меня. Она одна растила сына Гассама после смерти мужа четыре года назад. Я сразу поняла, что у нее что-то неладно.

– Луиза, я так не могу. Гассам больше не слушается меня. Ему семнадцать лет, и он делает, что ему вздумается. Уходит, приходит. Ни здравствуй, ни до свидания. Будь жив его отец, он бы так себя не вел.

По мере того как она говорила, во мне рождалось чувство, потому что я думала о Луне, тоже замкнувшейся в молчании по моей вине. Я стала расспрашивать Наилю.

– Гассам говорит о своем отце?

– Никогда. Ни разу с тех пор, как он умер. Когда я говорю о нем, он отвечает, что у него вовсе не было отца.

Наиля совсем приуныла. Мне очень хотелось отослать ее, потому что она принесла с собой эту смутную печаль, хорошо мне знакомую, от которой я так старалась бежать.

– Приходи завтра. Я напишу стихотворение для твоего сына, – сказала я ей.

Она поблагодарила меня. Я смотрела ей вслед.

Так много разбитых сердец в этом мире! Сколько иголок и ниток понадобится, чтобы все их залатать? Дедушка, исцелюсь ли я наконец, если сумею залечить все эти раны?

Остаток дня прошел за письмами. Осколкам жизни, брошенным на листок бумаги, предстояло отправиться в Сирию, в Египет и даже в Европу. Иногда это были жалобные просьбы о деньгах, адресованные родственнику или другу, когда становилось невозможно свести концы с концами. Я всегда старалась построить фразы так, чтобы это не было унизительным для просителя. Я вспоминала дедушку в его кабинете в Мараше, обращавшегося со всеми, кто к нему приходил, одинаково уважительно. Вспоминала и Сами, который вдохновил меня на стихотворение «Бродяга». Какую огромную радость он испытал, когда дед спросил, как его зовут, и потом из кабинета выходил уже человек с прямой спиной, человек достойный! Так легко было затоптать лежачего! Кому как не мне это знать – мне, прожившей несколько месяцев в пустыне.

Когда я возвращалась домой в этот вечер, мне вспоминалась каждая фраза Наили. Я поискала в квартире Луну, но она в очередной раз не пришла домой. Я уселась за маленькую парту Амбры и провела пальцем по моему красному пеналу. София, сестра Эмма… Где вы? Удалось ли вам выжить, как мне? Думаете ли вы иногда о малышке Луизе, как я думаю о вас? Почтовых ящиков для мыслей не существует, и я не знаю, слышите ли вы меня. Дедушка говорил, что нельзя остановить ход мысли, что она как мощная волна, которая катится над миром и заставляет нас расти над собой. Я посылаю вам тысячи мыслей. Когда мы достаточно вырастем, может быть, сможем увидеть друг друга, даже если окажемся на разных концах земли.

Я взяла перо. Гассам, сын Наили, для которого я должна была написать стихотворение, вдруг стал Луной. Луной, узницей моего молчания. Гассам стал и Луизой, безмолвной поэтессой, замурованной в своем горе.

Расскажи мне о своих ранах, о том, что зарыто в тебе, засыпано камнями жизни… Расскажи мне о своих ранах, о том, что вымыло твою память…

Расскажи мне о своих ранах, пройди в игольное ушко и попробуй соткать новый горизонт…

Я наслаждалась приятным чувством усталости, дарованным этим стихотворением, так много говорившим обо мне. Внезапно я уснула, обмякнув за партой, и мне приснилась Амбра. Я искала ее в небе и нашла лежащей на облачке. Она была в том же голубом платьице, что и в день аварии, но чистом, без малейших следов крови.

– Мама! Ты нашла меня? Почему ты плачешь?

Я вцепилась в нее.

– Идем, Амбра, идем домой.

– Но, мамочка, я не могу пойти с тобой! Я теперь ангел!

Я увидела вокруг нее звезды, птиц и бабочек. Узнала маленькую звездочку из сказки, которую я однажды рассказала Марии, чтобы она уснула, Пию и разноцветную бабочку из моего рассказа.

– Видишь? Это все мои друзья!

Она вытерла мои слезы. Я подошла к ней, чтобы обнять.

– Мама, ты всегда будешь писать стихи?

Я коснулась ее, ощутила мягкость нежнейшей кожи и вдруг проснулась. Я сидела, согнувшись, за ее партой и невольно искала ее взглядом – так реален был мой сон. Я пыталась снова уснуть, чтобы еще увидеть ее, но сон не шел, а ночь медленно проходила. Я помнила каждое мгновение, проведенное с ней, и безмолвно молила ее о помощи.

Утро принесло немного реальности в мои края. Я снова взялась за перо, чтобы писать истории каждого дня. Часто ко мне приходили просто поговорить обо всем и ни о чем, но вдруг на повороте безобидной фразы всплывала затаенная боль, тягостное молчание. Я собирала соки целых жизней. Я становилась теми, кто говорил со мной, видела пейзажи их детства и их пустыни тоже. Мало-помалу я стала «поэтессой из Ашрафии», как была когда-то «маленькой поэтессой из Мараша». Мне приносили мясо, яйца, фрукты и прочую снедь. Думать о покупках мне больше не приходилось. Я ела то, что лежало передо мной, и мне было все равно.