Пелагия и красный петух - Борис Акунин

– Что же здесь смешного? – нахмурил бровиМатвей Бенционович, решив, что лучшая оборона – нападение. – По-вашему,Заволжье – такой медвежий угол, что там и дворянства нет?

Граф шепнул что-то Филипу и ласково похлопалего по тугой ляжке, после чего подлый лакей наконец убрался.

– Нет-нет, меня развеселило совсем другое. – Хозяиноткровенно и даже, пожалуй, вполне бесцеремонно разглядывал гостя. – Забавно,что у Бронека Рацевича сердечный друг – дворянский предводитель. Этот проказникнигде не пропадет. Расскажите, как вы с ним познакомились?

На этот случай у Бердичевского имелосьпридуманное по дороге объяснение.

– Вы знаете Бронека, – сказал он, добродушноулыбнувшись. – Он ведь озорник. Попал у нас в глупую историю. Хотел для смехапопугать одну монашку, но немного перестарался. Угодил под суд. Как человекприезжий и никого в городе не знающий, обратился за помощью к предводителю –чтобы помог подобрать адвоката... Я, разумеется, помог – как дворяниндворянину...

Матвей Бенционович красноречиво умолк – мол, одальнейшем развитии событий можете догадаться сами.

На лице графа вновь появилась зевкообразнаяулыбка.

– Да, он всегда был неравнодушен к особамдуховного звания. Помнишь, Кеша, черницу, что забрела в замок просить подаяния?Помнишь, как Бронек ее, а?

К подрагиванию ноздрей прибавилось задушенноевсхлипывание – это, очевидно, был уже не смех, а заливистый хохот.

Кеша тоже улыбнулся, но как-то криво, дажеиспуганно. А статский советник, услышав про черницу, внутренне напрягся.Кажется, горячо!

– Да что же мы стоим, прошу в гостиную. Япокажу вам свою коллекцию, в некотором роде совершенно уникальную.

Чарнокуцкий сделал приглашающий жест, и всепереместились в соседнюю комнату.

Гостиная была обита и задрапирована краснымбархатом самых разных оттенков, от светло-малинового до темно-пунцового, ипоэтому производила странное, если не сказать зловещее, впечатление.Электрическое освещение, подчеркивая переливы кровавой гаммы, создавало эффектне то зарева, не то пламенеющего заката.

Первым, на чем задержался взгляд Бердичевскогов этой удивительной гостиной, был египетский саркофаг, в котором лежалапревосходно сохранившаяся мумия женщины.

– Двадцатая династия, одна из дочерей РамсесаЧетвертого. Купил в Александрии у грабителей гробниц за три тысячи фунтовстерлингов. Как живая! Вот взгляните-ка.

Граф приподнял кисею, и Матвей Бенционовичувидел узкое тело, совершенно обнаженное.

– Видите, здесь прошел нож бальзамировщика. –Тонкий палец с полированным ногтем провел вдоль полоски, что тянулась пожелтому морщинистому животу, и, дойдя до лобка, брезгливо отдернулся.

Статский советник отвел взгляд в сторону ичуть не вскрикнул. Из стеклянного шкафа на него, блестя глазенками, смотреланегритянская девочка – совсем как живая.

– Что это?!

– Чучело. Привез из Сенегамбии. Из-зататуировки. Настоящее произведение искусства!

Граф включил над стеллажом лампу, и МатвейБенционович увидел на темно-коричневой коже лиловые узоры в виде переплетенныхзмеек.

– Там есть племя, в котором женщин украшаютпрелестными татуировками. Одна девчонка как раз умерла. Ну, я и выкупил труп увождя – за винчестер и ящик патронов. Туземцы, кажется, решили, что я поедательмертвечины. – Ноздри графа задергались. – А дело в том, что один из моихтогдашних слуг, Фелисьен, был превосходным таксидермистом. Впечатляющая работа?

– Да, – сглотнув, ответил Бердичевский.

Перешли к следующему экспонату.

Он оказался менее пугающим: обыкновенныйчеловеческий череп, над ним – портрет напудренной дамы с глубоким декольте икапризно приспущенной нижней губой.

– А это что? – с некоторым облегчением спросилМатвей Бенционович.

– Вы не узнаете Марию-Антуанетту? Это ееголова. – Граф любовно погладил череп по блестящей макушке.

– Откуда он у вас?! – ахнул Бердичевский.

– Приобрел у одного ирландского лорда,оказавшегося в стесненных обстоятельствах. Его предок во время революции был вПариже и догадался подкупить палача.

Статский советник переводил взгляд с портретана череп и обратно, пытаясь обнаружить хоть какое-то сходство междучеловеческим лицом при жизни и после смерти. Не обнаружил. Лицо существовалосамо по себе, череп сам по себе. Ну и сволочь же парижский палач, подумалосьМатвею Бенционовичу.

Дальше стоял стеклянный куб, в нем кукольнаяголовка с курчавыми волосами – сморщенная и маленькая, как у новорожденногомладенца.

– Это с острова Новая Гвинея, – пояснил граф.– Копченая голова. Не бог весть какая редкость, в европейских коллекциях такихнемало, но сия примечательна тем, что я, можно сказать, был лично знаком с этойдамой.

– Как так?

– Она провинилась, нарушила какое-то табу, иза это ее должны были умертвить. Я был свидетелем и умерщвления, и последующегокопчения – правда, ускоренного, потому что по правилам обработка должнапродолжаться несколько месяцев, а я не мог столько ждать. Меня честнопредупредили, что сувенир может через несколько лет протухнуть. Но пока ничего,держится.

– И вы ничего не сделали, чтобы спасти этунесчастную?

Вопрос Чарнокуцкого позабавил.

– Кто я такой, чтобы мешать отправлениюправосудия, хоть бы даже и туземного?

Они подошли к большой витрине, где на полочкахбыли разложены мешочки разного размера, стянутые кожаными тесемками.

– Что это? – спросил Матвей Бенционович, ненаходя в этих экспонатах решительно ничего интересного. – Похоже на табачныекисеты.

– Это и есть кисеты. Работа индейцевамериканского Дикого Запада. Ничего не замечаете? А вы рассмотрите.

Магнат открыл дверцу, вынул один из кисетов ипротянул гостю. Тот повертел вещицу в руках, удивляясь тонкости и мягкостикожи. В остальном ничего примечательного – ни узора, ни тиснения. Только всередине подобие пуговки. Присмотрелся – и в ужасе отшвырнул кисет обратно наполку.

– Да-да, – заклекотал его сиятельство. – Этососок. У воинов некоторых индейских племен есть милый обычай – приносить изнабега мужские скальпы и женские груди. Но бывают трофеи и похлеще.