Карл Смелый. Жанна д’Арк - Александр Дюма

спо­койствия, которое читалось на их лицах; что же касается троих молодых людей, старшему из которых было на вид двадцать пять лет, второму — двадцать четыре года, а третий выглядел шестнадцатилетним, то это были креп­кие деревенские парни, с самого рождения, судя по всему, избавленные от всякого рода хворей, которым подвержены слабые здоровьем городские дети; и потому казалось, что они должны радостно и легко выдерживать бремя наследственного труда, на который Бог обрек человека, изгнав его из земного рая; что до девушки, то это была крупная и свежая крестьянка, в которой, несмо­тря на ее мягкие женские формы и при том, что ей едва исполнилось девятнадцать лет, все же можно было рас­познать крепкое сложение ее отца и двух ее старших бра­тьев.

Хотя эта группа находилась ближе других к пажу, ору­женосцу и трем лошадям, никто из ее членов явно не решался расспрашивать слуг рыцаря иначе, чем взгля­дом: паж смущал их своим презрительным и насмешли­вым видом, а оруженосец — своей физиономией, жесто­кое выражение которой придавало ему свирепый вид; и потому крестьяне довольствовались лишь тем, что смо­трели на них и вполголоса обменивались между собой некоторыми предположениями, как вдруг какой-то чело­век отделился от одной из соседних групп, приблизился к той, на какую мы посоветовали нашим читателям обра­тить внимание, и, хлопнув по плечу мужчину, упомяну­того нами как главу семьи, спросил его:

— Ну что, брат Жак, может, ты более сведущ, чем дру­гие, и скажешь нам, кто этот рыцарь, что так долго и набожно молится в нашей церкви?

— Клянусь Богом, брат Дюран, — ответил тот, к кому был обращен вопрос, — ты мне окажешь услугу, если сам это скажешь, ибо я не припомню, чтобы когда-нибудь видел его лицо.

— Это, несомненно, один из тех капитанов, что разъ­езжают по нашей несчастной стране скорее для того, чтобы обделывать собственные делишки, а не служить нашему бедному королю Карлу Седьмому, да хранит его Господь, и, конечно же, этот остался последним в церкви для того, чтобы убедиться в том, что сосуды и подсвеч­ники там в самом деле серебряные и стоят того, чтобы их украсть.

— Брат, брат, — пробормотал, качая головой, Жак, — хоть возраст и должен был избавить тебя от этого недо­статка, ты по-прежнему скор на суждения, словно тебе все еще двадцать пять лет. Нехорошо понапрасну пори­цать своего ближнего, особенно если тебе не в чем его упрекнуть и, напротив, он ведет себя, как добродетель­ный человек и набожный рыцарь.

— Что ж, — отвечал Дюран, — если ты так уверен в его учтивости, то почему бы тебе смело не подойти к нему и не спросить, откуда он прибыл и кто он?

— О, если бы Жаннетта была здесь, — воскликнул младший из трех братьев, — она наверняка бы это ска­зала!

— А почему ты думаешь, что твоя сестра знает больше нашего, Пьер? Разве она когда-нибудь видела этого рыцаря?

— Нет, отец, — пробормотал молодой человек. — Не думаю, чтобы она когда-нибудь видела его.

— В таком случае, — с суровым видом промолвил Жак, — почему ты считаешь, что, никогда не видев его прежде, она может знать, кто он?

— Я был неправ, отец, — сказал молодой человек, пер­вые слова которого вырвались у него словно непроиз­вольно. — Признаться, мне не следовало говорить этого.

— А ведь и в самом деле, брат, — с громким смехом подхватил папаша Дюран, — если твоя дочь, как говорят, прорицательница и вещунья, то она, возможно, могла бы знать ...

— Молчи, брат, — промолвил Жак тоном патриархаль­ной властности, которую еще и в наши дни сохраняет в крестьянской хижине глава семьи, — молчи: если то, что ты сейчас сказал, услышат вражеские уши, этого будет достаточно для того, чтобы у нас были неприятности с духовным судьей из Туля. Послушай, жена, — продолжал он, — где же все-таки Жанна, и почему ее нет с нами?

— Наверное, она осталась молиться в церкви, — отве­тила та, которой Жак адресовал свой вопрос.

— Нет, матушка, — возразил молодой человек, — она вышла вместе с нами, но потом пошла домой за зерном для своих птиц.

— Да вот и она, — сказала мать, бросив взгляд на улицу, где они жили, а затем, повернувшись к мужу, про­должила почти умоляющим тоном: — Жак, прошу тебя, не брани это бедное дитя.

— А за что мне бранить ее? — спросил Жак. — Она не сделала ничего плохого.

— Да, но порой ты бываешь с ней грубее, чем, навер­ное, следовало бы. Это не вина Жанны, что ее сестра в два раза сильнее ее; прежде всего, та старше ее на пол­тора года, а в таком возрасте полтора года — это немало; кроме того, Жанна, как ты знаешь, проводит иногда целые ночи молясь, поэтому не стоит сердиться на нее, если днем она порой невольно засыпает, а когда просы­пается, то кажется, что душа ее еще спит, настолько ее тело чуждо тому, что ей говорят. Но при всем этом, Жак, Жанна — добрая и святая девушка, поверь моим сло­вам.

— И при всем этом, жена, тебе прекрасно известно, что все, даже мой брат, ее дядя, смеются над ней. Это вовсе не благодать для семьи, когда в ней появляются своего рода ясновидцы, которых принимают то за без­умцев, то за пророков.

— Что бы вы ни говорили, отец, — заметил Пьер, — Жанна создана для того, чтобы принести Божью благо­дать в любую семью, к которой она принадлежала бы, будь то даже семья короля.

— Сынок, — сказал Жак, — бери пример со своих бра­тьев, которые, хоть они и старше тебя, не произносят ни слова и не мешают говорить мужчинам и старикам.

— Я умолкаю, отец, — почтительно ответил молодой человек.

Тем временем девушка, о которой велась беседа, мед­ленно и степенно приближалась: это было красивое, высокое, стройное и прекрасно сложенное дитя лет сем­надцати, в чьей походке проглядывало нечто спокойное и уверенное, не принадлежавшее земле; она была одета в длинное шерстяное платье светло-голубого цвета, подоб­ное тем, в какие Беато Анджелико облачал божественные формы своих ангелов, и стянутое на поясе шнуром того же цвета; на голове у нее было нечто вроде капюшона из той же материи, что и платье; на ней не было никаких украшений, ни серебряных, ни золотых, и тем не менее, со своими черными глазами, светлыми волосами