Смерть чистого разума - Алексей Королев

улыбку – ещё менее искреннею, чем у Подшкипера, а усач преобразился совершенно. Если бы Маркевич сейчас записывал бы свои впечатления, он не нашёл бы для описания произошедшей с усачом перемены лучшего слова, чем «просиял». Усач точно увидел давно ожидаемого друга – и оттого не может скрыть своей радости. Маркевичу на долю секунды даже показалось, что тот готов распахнуть ему свои объятия – и успел подумать, не знакомы ли они. Но нет, помстилось.

– А вот и господин Герман! – почти заорал усач и принялся трясти Подшкиперу руку, не отводя при этом взгляда от Маркевича.

Их, наконец, представили друг другу.

– Господин Маркевич из «Нового Эрмитажа». Да-да, из того самого. Господин Михайловский, мичман Гвардейского экипажа в отставке, – ни Подшкипер ни Патрон более не улыбались, и оттого даже показались Маркевичу более дружелюбными.

– А я Таланов. Георгий Аркадьевич Таланов. Коллежский советник – тоже, увы, в недалёком прошлом, – весело сказал усач. – Вот и познакомились! (Маркевичу показалось, что он даже подпрыгнул чуть-чуть). – Русские люди заграницею должны держаться друг друга, не так ли. Ухо востро и чтобы никаких помарок в счетах. Вы уже завтракали, Степан Сергеевич?

– Увы, – ответил Маркевич («когда это я успел назваться по имени-отчеству?»). – В «Новом Эрмитаже» это делают едва ли не на рассвете. Собственно, я бы уже, наверное, сидел за обеденным столом, да у нас сегодня печи не топили: все разъехались, хозяйки взяли на полдня выходной.

– Да-а, для обеда в «Берлоге» ещё рановато. Впрочем, по-русски здесь всё равно не отобедаешь, – заметил Подшкипер.

– Отчего же, – живо отозвался Таланов, – можно попросить поросёнка зажарить. Как в печи, конечно, не выйдет, да всё не луковый суп. И шнапс у хозяина преотличнейший. Сливовица есть, абрикосовица, грушовица, яблоне… В общем, всё есть. А? Соглашайтесь, господин Маркевич. Часа через полтора уже будем вкушать, так сказать.

– Благодарю покорно, – улыбнулся Маркевич. – Доктор лишит меня койки, ежели узнает, что я ем свинину и пью водку.

– А мы ему не расскажем, – серьёзно ответил Таланов. – У взрослых мужчин на вакациях должны быть свои маленькие тайны.

– И всё же я откажусь.

– И от кофе тоже? Ну и нравы в этом вашем «Эрмитаже»! Вас там случайно на ночь в кельях не запирают аки монасей на Святой Горе?

– От кофе не откажусь, – улыбнулся Маркевич. – Отслужу постом и молитвой.

«Мы болтаем уже полчаса, второй кофейник на исходе. Сандвичи здесь превосходные… Вернее, болтает один Таланов, да отставной мичман изредка вставит слово-другое. А Подшкипер ушёл, не допив и первой чашки. Мол, нужно написать несколько писем, чтобы успеть к дневной почтовой карете. Как же его назвали-то? Мгновенно вылетело из головы, что ж такое.

Поразительно, что моих собеседников совершенно не интересует дело Корвина. Они даже уверены, что убийца уже пойман – об этом Таланову якобы сказал папаша Пулен. Кроме того, по мнению Таланова, раскрывший дело инспектор – умнейший человек, нам бы таких в сыскную полицию. Мичман вежливо поинтересовался, видел ли я Корвина, но даже мой рассказ не произвёл на них особенного впечатления. Зато о строительстве железнодорожного тоннеля, который вот-вот соединит общину с остальным цивилизованным миром, они говорят с таким жаром, как будто собираются провести в Вер л’Эглиз остаток своих дней.

Трудно сказать, как корректно назвать это качество, или, вернее, умение, но сколько бы они о себе ни болтали, ничего толком я про них не узнал. Таланов, разумеется, в точности совпадает с описанием незнакомца, который сперва тёрся около пансиона, а потом пытался снять у доктора койку. Но он этого совершенно не скрывает и жалеет только, что завтра, самое позднее послезавтра, ему уезжать, а так бы он, несомненно, предпринял ещё одну попытку, тем более что и свободных комнат теперь предостаточно. Куда он едет? Пока что в Женеву, затем, вероятно, в Париж, что и является конечной целью его гран-вояжа. Ведь деньги имеют свойство заканчиваться, а Париж есть Париж. А то так и умрёшь, не побывав. Михайловский на это заметил, что в Париже можно превосходно устроиться за совсем смешные деньги и с завтраком. Особенно если ты с багажом – тогда можно в кредит прожить чуть ли не неделю, пока не пришлют деньги из дома. Кстати, это совершеннейшая правда – вот только не выглядит отставной мичман человеком, которому приходилось так столоваться. Однако бьёт полдень. Пора и честь знать».

Вежливым, но безукоризненно твёрдым был отказ Таланова принять от Маркевича франк. «Не обижайте меня, Степан Сергеевич. Это же я вас пригласил». Было решено отобедать в «Берлоге» на следующий день, причём Таланов вызвался самолично явиться в пансион, чтобы ни у Маркевича, ни у доктора не было соблазна сослаться на диету и распорядок дня. «И доктора позовём. Мне тут скучно отчаянно. В горах у меня головокружение, да ещё и дождь этот треклятый. Хорошо хоть сегодня с утра развиднелось».

– Вы обратно, в пансион, господин Маркевич? – спросил Михайловский, и Степан Сергеевич вдруг сообразил, что мичман впервые за эти три четверти часа соизволил обратиться к нему непосредственно.

– Да, пожалуй, нет. Пойду прогуляюсь.

52. Перестановка утверждения и отрицания

Маркевич любил гулять в одиночестве. Это были самые счастливые минуты в его жизни – он мог беспрепятственно предаваться размышлениям и даже разговаривать сам с собой вполголоса (по этой причине в любом городе – от Киева до Берлина – неизменно избегал людных улиц, где на его бормотание непременно обратили бы внимание). Размышления Маркевича всегда были диалогом с самим собой, вернее – с внутренним своим шутом, имевшим дурацкую привычку ставить под сомнение любые идеи и опровергать очевидное; спорить с ним Маркевич предпочитал по-настоящему, вслух.

Выйдя из деревни, он направился не прямо к пансиону, а выше, в сторону гор, рассчитывая сделать некоторый крюк и потратить на обратную дорогу не четверть часа, а минут сорок. Он прошёл мимо дома матушки Целебан (о чём, разумеется, даже не догадывался), мимо аптеки Фромантена (единственного важного учреждения Вер л’Эглиз, находившегося не на центральной улице, – Фромантены жили в этом доме лет триста, и аптека, разумеется, была устроена тут же, на первом этаже), ещё пары домов – тут-то деревня и кончилась.

(«Итак, глава “Геркулины” и записка для Шубина написаны разною рукой. Или двумя разными людьми или, что более вероятно, одним и тем же человеком, но правою и левою. Факт любопытный, но вряд ли могущий пролить на что-то свет. Алиби Тера бесспорно, да и не стал бы он убивать из-за отказа в деньгах на свои увлечения. Тер