Смерть чистого разума - Алексей Королев

тоже. Правда, эту вот вашу статейку они, конечно, не напечатают. Да и я бы не стал.

Маркевич как будто налетел на столб. Он остановился и воззрился на Ульянова с изумлением.

– Ну-ну, – сказал Ульянов, сходя с дороги, чтобы пропустить пароконную повозку (Маркевич замешкался и его лишённые гамашей брюки тут же оказались забрызганным по колени). – Что это вы? Ну посудите сами. Давайте разберём. Подержите машину.

Он вытащил из кармана рукопись, расправил листы, и тут Маркевич заметил, что его рукопись исчёркана вдоль и поперёк красным и синим карандашом.

– М-м-м, так… Ну про Аккерманский уезд можно оставить, хотя решительно непонятно, как этот факт характеризует мировоззрение героя. Я родился в Симбирском, и что проку? Но допустим. Морской корпус. Это важно. Образование закладывает идейные основы на всю жизнь – хотя нам известны и примеры, когда люди и из Пажеского становились революционерами. Но не более ли важно указать, что учился Корвин во время тех самых либеральных реформ, которые значительно изменили дух военно-учебных заведений? Кстати, здесь у вас фактическая ошибка. В шестидесятые годы корпус назывался Морским училищем.

Маркевич сглотнул слюну, но ничего не ответил.

– «Здесь он обратил на себя внимание командующего отряда контр-адмирала Бутакова и по протекции последнего вскоре назначен исполняющим должность помощника русского военно-морского агента в Париже». Чем обратил? Неизвестно? Ну так и не пишите про адмирала. Хотя совершенно нетрудно взять соответствующий том того же Граната и уточнить, что корвет «Яхонт» в 1869 году присутствовал на церемонии открытия Суэцкого канала. Факт сам по себе примечательный, хотя, опять же никакой пищи для понимания идейного развития Корвина не даёт. «Охваченный порывом». Это вы сами выдумали?

– Это написано у него в «Диалогах», Владимир Ильич.

– Так укажите это! Сошлитесь! Вдумчивый читатель сам разберётся, верить ли этим словам Корвина. Про приговор, румына, посольство – всё вычеркнул. Ни к чему это. Ну-с, подходим к главному. «Вероятно, в этот период начали формироваться его взгляды, в ту пору близкие к Юрской федерации». Не «вероятно», а совершенно очевидно! Даже я, Корвином интересовавшийся мало и давно, читал его «Письма из Сент-Имье», которые вы вовсе отчего-то не упомянули. Там бакунизм первостатейный, чистейший бакунизм – и лезет он из каждой строчки. «В 1875 г., повинуясь, вероятно, тому же знакомому порыву принял участие в боснийском восстании». Опять «вероятно»! Степан Сергеевич, это статья для энциклопедии, а не магистерская диссертация по ранее неизвестной научной проблеме! Тем более что его участие в восстании, как и остальные приключения – дело тёмное, о чём вы совершенно справедливо пишете ниже. А вот о чём вы совершенно не пишете – так это об истоках его, будь он неладен, анархо-этатизма. Как он дошёл от беспримесного классического бакунизма к той ерунде, которой теперь забиты головы у его поклонников? Это, это самое важное, а не то, что он получил какие-то деньги «от неизвестного источника». Что в нём неизвестного, кстати? Всем это известно – Скляров дал. Наследство своей американской жены. Про деньги вы пишете, а про идейный генезис Корвина – ни слова! Между тем Энгельс не просто придумал термин «анархо-этатизм», он указал – и совершенно блестяще указал – что «анархизм» и «революционность» Корвина это наносное, внешнее, мишура. А вот его уважение к государству – нутряное, природное, классовое. Клас-со-во-е, слышите?! Корвин не смог полностью порвать со своим классом, скольких бы там наместников он ни убил или не попытался убить. Лассалем тут даже не пахнет.

«Хоть бы дождь опять пошёл, что ли», – с тоской подумал Маркевич, разглядывая небо. «Так и умирают со стыда, наверное».

Они снова медленно шли по дороге, серый купол Ротонды мелькнул в отдалении; пансион, впрочем, был ещё не виден.

– Взгляды Корвина вы излагаете, в основном, правильно, – наконец, сказал Ульянов и в голосе его Маркевичу почудилось что-то вроде извинений. – И большое влияние «Геркулины» в пропаганде корвиновских идей отмечено верно. Но опять же!

Ульянов снова остановился, прислонил велосипед к бедру, полез в карман за рукописью, принялся нервно перебирать листы.

– Вот! А, нет. Вот. «Радикально-коммунистической Пифагории, основанной на принципах чистого анархизма». Вы пишете статью для энциклопедии, которую будет читать врач в Смоленске, присяжный поверенный в Тифлисе, инженер-путеец в Иркутске, какой-нибудь студентик в Казани или Харькове. Эти люди могут не разбираться в тонкостях «измов». Не объясняя ничего, мешая в одну кучу радикализм, анархизм, коммунизм, вы их только запутываете. В то время как вам предоставилась уникальная возможность донести ваши знания и ваши идеи со страниц пусть не бесцензурного, но вяло и благодушно цензуруемого издания. Издания массового, энциклопедии! Как можно было не воспользоваться такой возможностью, чтобы объяснить, что между теми и этими, как бы там не разделял их автор, нет никакой принципиальной разницы, что и те и другие – анархисты, порождение буржуазной цивилизации, чучела революции, враги пролетарьята! Нет, и ещё раз решительно нет: такую статью печатать нельзя. Переделайте[33].

Они были уже у пансиона. Ульянов прислонил велосипед к калитке, но внутрь не вошёл, поднявшись по ступенькам прямо на террасу, в этот момент пустовавшую. Подтащил к краю террасы два плетёных кресла, после чего вопросительно уставился на Маркевича. Тому ничего не оставалось, как присоединиться.

– Вы поступили, как младенец, – Ульянов точно не прерывал своего монолога. – Получить такой прекрасный шанс для пропаганды – пускай в завуалированной форме – наших взглядов и так с кондачка к этой работе подойти. Что прикажете с вами делать, если даже вы не понимаете всей важности легальной агитации!

– Отчего же, – ответил Маркевич, – вполне понимаю. Правда, сдаётся мне, что сейчас в России не самая благоприятная почва для наших агитаций.

– Чушь! Чушь и маловерие. Да что ж такое – с одной стороны, нетерпеливые петрушки, на всех углах голосящие о том, что агитировать – значит попусту тратить время, ибо надо, видите ли, действовать. С другой – люди вроде вас, грозящие вот-вот впасть в панику из-за того, что всего-то-навсего сорвалась самая первая попытка. Да и то сказать – «не удалась». Вот и ко мне прилипло это определение, а ведь оно, Степан Сергеевич, сугубо неверно.

– Ну как это «неверно», – улыбнулся Маркевич. – Считать девятьсот пятый год успехом – это, знаете ли…

– Знаю. Знаю! А вот вы – знаете ли вы, сколько теоретической литературы, первоклассной марксистской литературы было издано в России в период революции? Да, пускай в основном переводной, но что же за дело, если она хороша? Такое количество марксистских идей, в такой короткий срок брошенных в девственные, почти незатронутые социалистической агитацией массы, – оно, знаете,