Смерть чистого разума - Алексей Королев

дети это любят. Ну-ну, что вы всё время дуетесь. Послушайте, Степан Сергеевич, послушайте и зарубите себе на носу: плохо, очень плохо – просто настоящая беда, если люди, желающие быть революционерами, забывают главное. Наиболее нормальным порядком в истории является порядок революции. Победа революции в России не просто не означает её окончания в мировом масштабе – это само самой разумеется, это должно быть понятно даже вам. Нет. Даже победа мировой революции не означает конца революции как таковой. Попробуйте это понять, как бы алогично это не прозвучало. Здравствуйте, Николай Иванович. Вы тоже на чай?

Николай Иванович Скляров выглядел уставшим, точно всё время после разъезда гостей провёл в утомительной горной прогулке. Он и одет был – Маркевич видел его таким впервые – в свитер и башмаки на толстой подошве, а в руках имел палку. Кроме того, Скляров был не один. Инспектор Целебан, наконец, посетил «Новый Эрмитаж» – и по его лицу Маркевич понял, что визит этот доставляет инспектору если не удовольствие, то по меньшей мере любопытство.

Парочка прибыла со стороны Ротонды, а не деревни, но обдумать этот факт Маркевич не успел, как и то, что в руках Целебана был саквояж.

– На чай? – переспросил Скляров. – Рановато для чаю, нет?

Он опустился в кресло и с явным наслаждением выдохнул, нисколько не обращая внимания на то, с каким интересом разглядывают друг друга Ульянов и Целебан. Маркевич поспешил представить нового постояльца и инспектора друг другу.

Скляров, оказывается, действительно гулял. Правда, не в горах («эк хватили, батюшка, какие уж в мои года горы-то»). В компании кюре, давно обещавшего ему такую экскурсию, Николай Иванович дошёл аж до Вилле, где имелась парочка «прелюбопытнейших и совершенно очаровательных» менгиров новокаменного века. На обратном же пути, пролегавшем опять-таки через деревню, Скляров встретил инспектора, который решил заглянуть-таки в «Новый Эрмитаж». Но так как Целебану было совершенно необходимо ещё раз взглянуть на Скамью неподсудных, то они сделали небольшой крюк.

– Менгиры? – спросил Маркевич. – Весьма занимательно. Придётся мне тоже познакомиться с вашим кюре.

– Это совершенно излишне, если только вас не интересуют старинные медали – наш отец Блан до них страшный охотник и способен говорить о своей коллекции сутки напролёт, – отозвался Целебан. – Любой мальчишка за тридцать сантимов отведёт вас к менгирам, да ещё потащит ваш рукзак, коль скоро вам придёт в голову перекусить на пленэре.

Негромко хлопнуло французское окно, из глубины послышались приглушённые голоса хозяек. Пансион, только что казавшийся мёртвым после отъезда гостей, понемногу приходил в себя.

Первым не выдержал, конечно, Маркевич:

– Вас давно не было видно, инспектор. Всё гоняетесь за убийцей?

– И да и нет, господин Маркевич, – ответил Целебан, покосившись на Ульянова. (Маркевич удержал серьёзную мину на лице, но в душе потешался.) – У меня, к сожалению, слишком много начальства и оно, как и всякое начальство, всё просыпается одновременно. Я ездил в Лозанну.

– Бедный Глеб Григорьевич, – вздохнул Скляров.

– Бедный? – переспросил Целебан. – Хотел бы вам напомнить, господин Скляров, что этот бедолага, как вы выразились, подозревается в убийстве.

Старик отмахнулся:

– Не верю я этому. Никогда вы этого не докажете, разве что оговорите нашего брата эмигранта. Впрочем, и не поймаете его никогда.

– В этом вы тоже не правы, господин Скляров, – вежливо сказал Целебан. – Уверяю вас, наша полиция очень хорошо работает, а просторы тут не чета вашим, русским. Поймаем, непременно поймаем.

– А почему вы так уверены в виновности гражданина Фишера? – спросил Ульянов.

– Позвольте мне хранить в тайне профессиональные секреты, – улыбнулся Целебан.

Аккуратное лицо доктора Веледницкого на секунду высунулось из гостиной, быстро оценило увеличившееся количество потенциальных гостей и снова исчезло внутри. Небо снова затянуло, но никто на это уже не обращал внимания.

– Я, кстати, соглашусь с Николаем Ивановичем, – сказал Маркевич. – Вряд ли вы поймаете Фишера. Думаю, его уже нет в Швейцарии.

– Однако вашего друга Тер-Мелкумова мы поймали, – заметил Целебан.

– Тер был ранен, – возразил Маркевич.

– Это частности. Ещё раз скажу, что не намерен выдавать свои секреты. Но что меня поражает, так это ваша русская снисходительность к преступникам, если они придерживаются с вами общих взглядов и вкусов. За симпатией вы не видите личины зла. Даже выложи вам все факты на стол, вы не поверите в виновность человека, если он ваш друг, товарищ или единомышленник или если у вас хотя бы общие враги.

– Вы ошибаетесь, – сказал Маркевич. – Во-первых, русские жалеют не преступников, а осуждённых – а это всё же не одно и то же. Каторжников, ссыльных и прочее. Если вы хоть немного знаете историю России, то согласитесь, что у нас есть некоторые природные основания так полагать: слишком уж часто в нашей стране в тюрьму и на виселицу идут даже не просто хорошие – невиновные люди. Читайте Достоевского. Кстати, несмотря на вашу уверенность, преступником здесь, в Швейцарии, насколько мне известно, человек может быть признан только судом. Так что Фишер никакой не преступник и тем более ещё не каторжник. А во-вторых, вы ошибаетесь в последней вашей максиме – во всяком случае, если имеете в виду именно меня. Я почти убеждён, что вы правы – убийца именно Фишер.

Скляров подскочил, несмотря на недавнюю усталость, Целебан посмотрел на Маркевича как-то по-новому, а Ульянов прищурился. Но никто ничего не сказал – просто не успели, потому что на террасу вышел Веледницкий и преувеличенно торжественным жестом пригласил всех внутрь.

* * *

Они управились довольно быстро: общей беседы не получилось. Веледницкий, хотя и пребывавший в хорошем настроении, явно был больше озабочен свежестью выпечки, которой он потчевал своих гостей, нежели тем, чтобы развлекать их разговорами. Впрочем, он, разумеется, осведомился у Целебана о положении дел и, разумеется, получил тот же вежливый ответ, что и остальные, каковым, казалось, совершенно удовлетворился. У Склярова Веледницкий спросил, не обострилась ли от променада его любимая подагра («ни в коем случае, Антонин Васильевич, скорее наоборот! Я, кажется, начинаю понимать пользу пеших прогулок»), у Ульянова – о стоимости аренды велосипеда (полфранка в день – «двадцать копеек, сущие пустяки»), Маркевича слегка побранил за забытый в прихожей и, соответственно, непринятый порошок. «Вряд ли он слышал, о чём мы говорили на террасе. Разве что мою последнюю фразу. Но мне почему-то кажется, что он со мной согласен. А вот что думает Ильич?»

– Владимир Ильич, – сказал, наконец, доктор, извлекая из-за ворота салфетку, – я получил свежий номер «Голоса социал-демократа». Не желаете?

– Конечно желаю, – оживился Ульянов. – Подайте-ка сюда эту меньшевистскую писанину! Ну и названьице они себе выдумали. Мало того, что «социал-демократа»,