Смерть чистого разума - Алексей Королев

как будто только они и есть социал-демократы, так ещё и «голос». Сразу видно, что газетёнка про себя и для себя. Сами напишут, сами прочтут, сами умилятся, сами потом подотрутся в отхожем месте. Нет, что хотите – отсутствие вкуса есть первый признак ущербности во всём остальном. То ли дело «Пролетарий» – сразу понятно, и про кого и для кого. И никаких заграничных «голосов».

Маркевич и Целебан (он всё ещё смотрел на Ульянова с нескрываемым интересом, но теперь уже – совершенно без взаимности) решили, что пришло время выкурить по папиросе, Николай же Иванович – он отдал выпечке несколько большую дань, чем обычно, – отдуваясь, растянулся на кушетке.

Веледницкий принёс не только газету, но и дневную почту – порядочную пачку писем и несколько телеграмм. Ульянов ухватил было газету, но даже не успел её раскрыть,

– Поразительно! – воскликнул Веледницкий, рассматривая верхнее письмо в своей пачке. – Просто поразительно! Вы только посмотрите! Это же письмо Льва Корнильевича!

Дело было и впрямь из ряда вон – в чём немедленно убедились все присутствующие, сгрудившись вокруг Веледницкого. Письмо со штампом, указывающим, что адресат выбыл отправлено было в минувшую пятницу. Адресатом значился Dr. Nicolas Oustinov, rue de Alexandre 5, Helsingfors.

– Это ещё кто такой? – спросил Целебан. – Знаете его, доктор?

– Впервые слышу, – пожал плечами Веледницкий. – Вернее, не так. Это письмо я помню. Я сам отправлял его… позвольте, когда? Ну да, в среду, двадцать девятого. Там было ещё одно – в штаб-квартиру Общества анархо-этатистов в Филадельфии. Туда Корвин писал довольно часто. А эта фамилия мне незнакома. Доктор Устинов из Гельсингфорса? Нет, не припоминаю, точно. Но это ни о чём не говорит: круг переписки Корвина складывался десятилетиями, мы просто не можем знать всех его корреспондентов. Так что это письмо…

– Дайте-ка его сюда, – решительно сказал Целебан, и перед его решительностью доктор Веледницкий не устоял.

– Однако же… – робко сказал Скляров, наблюдая, как Целебан прячет письмо в карман. – Однако же письмо Лёвушки – исторический документ. В последнее время он мало писал писем.

– И что с того? – спросил Целебан. – Это, в первую очередь, вещественное доказательство по расследованию, которое я веду. И только потом – исторический или неисторический документ.

– Вы, разумеется, правы, – торопливо сказал Веледницкий. – Но может быть, нам будет позволено взглянуть на письмо? Снять с него копию для архива?

Целебан поколебался с полминуты.

– Хорошо. Читайте. Снимайте. Но оригинал я подошью к делу – а дальнейшую судьбу его будет решать, разумеется, судья.

– Написано левой рукой! – воскликнул Скляров (вскрыть конверт он, конечно, не мог доверить никому другому) и несколько заунывным голосом начал читать.

* * *

Лета Восьмого, 29 июля

Дано в Ротонде

Дорогой профессор!

Хмурая погода, субботний день, глубокое одиночество; самое приятное, что я могу сейчас придумать – это немного рассказать Вам, поговорить с Вами. Только что я обратил внимание, что пишу посиневшими пальцами: мой почерк сможет разобрать лишь тот, кто умеет читать мысли…

Вольтеров Панглосс утверждал, что лучший из миров – тот, в котором мы живём прямо сейчас. Комизм этого шута непритворен, а оттого, как ни странно, претендует на научность. Я стал много думать об этом в последние месяцы. Мысли мои погружены в такие глубины, что мне самому страшно. Я, посвятивший жизнь (а ведь ещё совсем недавно я бы сказал «полжизни», но увы, темнота подступает со всё более и более очевидной ясностью) переустройству мира, отныне удовлетворён окружающей действительностью чуть менее, чем полностью.

Вещи, ещё вчера занимавшие меня – конференции, течения, планы, – всё, всё пустое. И это не вчера началось.

Будем откровенны: к нынешнему «анархизму» я давно отношусь с такой отчуждённостью, что не нахожу никакой возможности слишком уж терпеливо взирать на его отдельные идиосинкразии. К последним я в особенности отношу иллегализм. «Центральному органу» этого движения, бездарнейшей LʼAnarchie, я обязан неоднократными мгновениями искреннего веселья: ох, если б Вы знали, как я смеялся прошлым летом над статьями этого столь же наивного, сколь и самовлюблённого упрямца – Анри Либертада. Меж тем, по слухам, он меня нахваливает на всех углах.

Кстати, вот занятный фактик, который всё чаще доходит до моего сведения. Я, оказывается, имею прямо-таки «влияние», – очень, само собой разумеется, подпольное – и не только на моих старых и преданных сторонников. Оказывается, чуть ли не у всех радикальных партий – от синдикалистов до малатестианцев – я пользуюсь удивительным и в общем-то загадочным авторитетом. Предельная непрозрачность атмосферы, в которую я себя поместил, соблазняет малых сих… Я могу даже злоупотреблять своей прямотой, могу бранить их – и этому огорчаются, твердят, должно быть, «чур меня!», но освободиться от меня никак не могут. В «Международной анархической корреспонденции» (которая рассылается сугубо приватным образом, только «надёжным товарищам по партии») моё имя упоминается почти в каждом номере. Я вошёл в славу даже у поклонников старого Реклю – их возбуждает мой натуризм; они видят в этом «родство душ», хотя мало чьи интерпретации анархических идей меня так потешают, как покойного.

Я получаю уйму писем – половину даже не вскрываю, из второй половины читаю треть, из которой отвечаю на одно-два; разумеется, это не касается денежных переводов в пользу Общества. Должен признаться, впрочем, что в последнее время финансовые дела моих почитателей меня интересуют всё меньше и меньше. Иные времена, иные комнаты. Иные схватки.

Я всегда был человеком чистого разума и чистого духа. Чистый дух означает свободу. Чистый разум означает фокус на поиске истины – каковая, конечно, не может быть отыскана на дне денежного мешка, захваченного во время очередного налёта. Были времена, когда дух во мне побеждал разум – тогда я брался за оружие. Не то ныне. Воля моя, силы мои, даже дух – всё отныне подчинено одному только разуму, одной отныне только борьбе – борьбе за разум.

Даже здесь, в Ротонде, мне уже не хватает сейчас наипервейшего и существеннейшего условия моего бытия – подлинного и полного одиночества, полного отсутствия помех, изоляции, дистанцированности, без которых я не могу углубляться в свои проблемы (поскольку, говоря между нами, я в прямо-таки пугающем смысле – человек глубины, и без этой подземной работы я более не в состоянии выносить жизнь). Мне кажется, что я слишком мягок, слишком доверчив по отношению к людям, и ещё, где бы я ни жил, люди немедленно вовлекают меня в свой круг и свои дела до такой степени, что я в конце концов уже и не знаю, как защититься от них. Впрочем, доброта доктора и предупредительность хозяек