Смерть чистого разума - Алексей Королев

Я совершил множество непросительных ошибок, как словом, так и делом, как действием, так и бездействием. Вспоминать иные я могу без содрогания, некоторые – обволакивают мои глазные яблоки влагой. Я никогда не прощу себе нерешительности в Париже и Сухуме, прискорбное пренебрежение кишинёвским погромом, смерть Казагранде…

Дорогой друг! Я сейчас самый благодарный человек на свете и настроен по-осеннему, во всех лучших смыслах этого слова: настала пора моей большой жатвы. Всё мне легко, всё удаётся… Нет более ничего и никакого: мне более неинтересна та пена, накипь, что поднимается и шумит там, у вас, в обыкновенном мире – я говорю обо всех тех, кого обсуждают, о ком говорят, – от Готье и Мерлино до Вандервельде, Ленина и Гюисманса. Пена, пена, просто всплывший бесполезный альбумин. Никого и ничего не нужно – один лишь разум, погружённый в наивысшую форму борьбы: за себя самого.

А ещё в последующие годы может произойти такая чудовищная перемена моей внешней участи, что в зависимости от неё окажется каждый отдельный вопрос в судьбах и жизненных задачах моих друзей, не говоря уж о том, что такое эфемерное здание, как «анархо-этатизм», перед лицом грядущего можно вообще сбросить со счетов.

Ваш друг,

LKD

P.S. «Крылья» вниманием не обходите: это капитальное произведение, с очарованием которого не сравнится ничто – не только в литературе, но и в искусстве вообще.

* * *

– Егундистика, – сказал Ульянов, вставая. – Бред сумасшедшего.

«Ильич аж поперхнулся. Но заметил ли кто-нибудь это кроме меня. Скляров точно нет. Целебан – тем более, фамилия “Ленин” ему ни о чём не говорит. Веледницкий? Возможно. Но Веледницкий всегда загадка»

– Да? А по-моему, очень интересно. Правда, я, признаться, тоже ничего не понял, – сказал инспектор Целебан, вновь пряча листки и конверт в карман. – Говорите, Корвин нечасто в последнее время писал?

– Да как вам сказать, – задумчиво сказал Веледницкий. – Думаю, Николай Иванович сравнивает с прошлым годом. Если рассуждать так, то да, в последнее время нечасто. Но нужно понимать, что в былые годы переписка Льва Корнильевича была сверхобширна. Это могло быть десять, даже пятнадцать писем в день.

– Его письма отправлялись только вами?

– Иногда мною, иногда Николаем Ивановичем, иногда – хозяйками. Именно это, как уже сказал, отправил я. Куда же вы, Владимир Ильич?

– Странный у вас постоялец, – заметил Целебан. – Сперва слушал с огромным вниманием, а теперь подскочил как ужаленный и убежал.

– Ничего странного, – засмеялся Веледницкий. – Кому понравится, когда вас называют «пеной»?

– Что вы имеете в виду? – спросил Целебан.

– Видите ли, господин Целебан…

* * *

– Как-как вы сказали мне в понедельник, доктор? «Зарабатывает статьями в экономических журналах»? Ну и ну.

(Маркевич в первый и последний раз видел, как хохочет инспектор Целебан – и поразился неестественности его смеха, хотя повод посмеяться был, казалось бы, лучше не придумать. Сперва Целебан словно подавился куском матушкиного пирога, и слегка выпучив глаза пару раз икнул. Потом в его горле что-то отчётливо забулькало, а глаза увлажнились. И только потом инспектор раззявил рот и разразился несколькими громкими «ха-ха», одновременно утирая платочком слезы и вытирая пенсне.)

– Ну и ну, – продолжил Целебан, быстро отсмеявшись. Слушайте, а мадам Бушар случайно на самом деле – не русская социал-демократка? А?

Веледницкий обиделся.

– Не вижу ничего смешного, господин инспектор. То, что основные гости моего пансиона – русские, никакой не секрет. То, что среди них немало эмигрантов – тоже невелика тайна. Вовсе не все они – эмигранты политические. И далеко не все политические – социал-демократы.

– Ну будет вам, будет. Я пошутил, – миролюбиво сказал Целебан. – Смотрите, господин Скляров, кажется, задремал. Может быть, не станем его беспокоить и переместимся в ваш кабинет, доктор?

– Прекрасная мысль, – отозвался Веледницкий. – Я вас шартрезом угощу.

Они расселись в креслах – Целебан под портретами Бехтерева, Бэра и Шелиго-Мержеевского, доктор за рабочим столом, Маркевич – напротив, в кресло, предназначенное для пациентов, спиной к камину. От шартреза он отказался, зато получил разрешение закурить.

– Теперь, когда нет, так сказать, посторонних ушей, – начал инспектор, отдав должное содержимому зелёной рюмки, – ни «сочинителей экономических журналов», ни господина Склярова – признаюсь, я не испытываю к нему никаких негативных эмоций, но чувствую себя при нём отчего-то скованно, – так вот, сейчас я могу признаться, что пришёл к вам, доктор, разумеется, не чай пить. И даже не этот замечательный шартрез. Где вы его берёте? Я даже в Эгле не могу найти сносную винную лавку, не говоря об этой своей родной дыре.

– Из Женевы приходится выписывать, – рассеянно сказал Веледницкий. – Магазин мэтра Роше, я дам вам потом списать адрес.

– Благодарю. Итак. Во-первых, благоволите, доктор, получить обратно ваш мушкетон, – с этим словами Целебан наклонился к своему саквояжу, расстегнул его и извлёк оттуда ружьё. – Так-то я, разумеется, теряюсь в догадках, зачем он вам нужен в Швейцарии, впрочем, это, разумеется, не противозаконно. Но сейчас, когда вокруг, возможно, бродит убийца… У вас две женщины в доме всё-таки.

Веледницкий склонил голову в знак благодарности.

– Это называется лупара, инспектор. Оружие сицилийских пастухов. И это подарок. Я из него даже не стрелял ни разу.

– Да, я осмотрел. Ствол действительно или не был в употреблении или идеально вычищен. Ну да это неважно. Ясно, что не оно было орудием убийства.

– А что с револьвером господина Лаврова, если не секрет? – спросил Веледницкий. – Как я понял, он уехал, так и не поинтересовавшись судьбой своего оружия. Вещь, меж тем, недешёвая.

– Ну, вероятно, он посчитал, что револьвер изъят как вещественное доказательство и он не имеет права требовать его назад, – сказал Маркевич, думая, однако, совершенно о другом объяснении.

– Надо бы вернуть, – заметил Веледницкий.

– Вернём, непременно вернём, – сказал Целебан.

Веледницкий поднялся, аккуратно водворил лупару на её место в небольших аккуратных козлах на каминную полку и, протискиваясь обратно на своё место между Маркевичем и стеной, задел локтем одну из висевших на стене групповых фотографий. Она с грохотом упала на пол, но стекло не разбилось. Маркевич вскочил и принялся помогать Веледницкому прилаживать фото на место.

– «Юбилейное заседание по случаю 80-летия “Военно-медицинского журнала”», – прочёл Маркевич, передавая фотографию доктору.

– Да. Признаться, чувствовал себя там весьма неловко. Молодой в сущности врач, без имени – рядом с Таубером, Рапчевским, Шершевским!

– А эти? – Маркевич указал на две другие фотографии на стене.

– О, – засмеялся Веледницкий, – здесь я как раз в своей тарелке! Вот тут – с другими ординаторами профессора Блейлера, а тут – с ним самим и другими врачами клиники Бургхолцли. Люблю, признаться, групповые снимки