Смерть чистого разума - Алексей Королев

в конце концов есть моя записка. Не потеряли ещё? Распечатайте её и дело с концом.

– Как говорят англичане, это не спорт. Считайте, что я таким образом тренирую логическое мышление.

– Ну и в какой именно логический тупик завели вас ваши размышления на данную минуту? – спросил Ульянов.

– Кишинёвский погром.

Ульянов пожал плечами:

– А что с ним? Ах да, его упоминает Корвин в своём письме. Но мне это ни о чём не говорит, – то есть про этот позорнейший для России акт черносотенного вандализма я, разумеется, помню. Но при чём тут Корвин?

– А дело меж тем громкое было, Владимир Ильич. Погром, как вы помните, имел место весной тысяча девятьсот третьего года, по-моему, в апреле. Корвин был в это время в Америке, выступал, кажется, с лекциями. Тема Кишинёва была у всех на устах, повсюду собирали деньги для бессарабских евреев, организовывались собрания в их пользу. На одно такое собрание пригласили Корвина, тот – как сейчас мы понимаем, скорее всего уже пребывавший в нервном своём расстройстве, – отказался в форме, показавшейся организаторам грубоватой. Тогда они подослали к Корвину корреспондента «Стандарда». Который в ответ на свой вопрос «Коли уж не хотите участвовать в собрании, так может быть просто пожертвуете бедным евреям, пострадавшим от царской власти?» услышал: «Всем жидам всё равно не спастись, покуда не настанет на Земле царство свободы». Репортёр, разумеется, оставил только первую часть фразы, вынес её в заголовок. Разразился страшный скандал. Представляете: Иоанн Кронштадтский, поп, антисемит, мракобес – осудил, а всемирно известный революционер – нет. Все несостоявшиеся лекции Корвина были отменены – разумеется, организаторами. Из Общества анархо-этатистов вышло несколько крупных фигур. Соратники Корвина советовали ему хотя бы задним числом пожертвовать деньги – тот категорически отказался и просто уехал в Европу, даже не пожелав объясниться. Правда всплыла только впоследствии.

– Да, теперь вспоминаю. Но при чем тут Фишер?

– Фишер из Кишинёва. Или во всяком случае жил там некоторое время, работал, сколь можно было понять из слов Лаврова, в местной газете. Рискну предположить, что помимо общегражданского негодования он мог испытать и какие-то личные чувства. Например, во время погрома пострадали его родные. Месть – это серьёзный мотив. Возможно, самый серьёзный.

– Именно это вы это и рассказали инспектору?

– Да, – ответил Маркевич.

– И как он отреагировал?

Маркевич пожал плечами:

– Кажется, не нашёл в моей версии ничего нелогичного. Сказал, что ему теперь нужно кое-что проверить.

– А вот мне кажется, что вы что-то сильно усложняете, Степан Сергеевич, – заметил Ульянов. – Пускай поведение Корвина и впрямь безобразно, но он всё же не самолично лавки громил. Это раз. Про родных – и вовсе фантазия, это два. Ну и, наконец. Фишер – боевик. Пускаться на такую авантюру без разрешения партии? Ну не знаю. Я невысокого мнения об эсерах, но такое разгильдяйство даже в их рядах предположить сложно.

И Ульянов прекомично развёл руками.

– Нет же, Владимир Ильич, нет! – Маркевича сомнения собеседника, наоборот, казалось, воодушевили. – Именно без согласия партии, именно втайне от неё! Поэтому Фишер, не скрывавший своего презрения к Корвину, так старательно убеждал меня, что отношение это одно, а готовность лично покарать – совсем другое. Ну и самое главное: ещё на второй день моего пребывания здесь – в то утро, когда меня отвезли в Эгль, – Фишер намекнул, что происходит из, мягко говоря, небедной семьи. А теперь представьте себе: какой-нибудь крупный кишинёвский капиталист Фишер погибает в погроме – если я не ошибаюсь, среди пострадавших было немало состоятельных людей. Его сын – эсер. Никакая партия, разумеется, не позволит ему мстить за отца-буржуя. Но не только боевик. Он ещё и сын. Как вам такая логика?

– Вот что, – решительно сказал Ульянов. – Оставим пока ваши фантазии, даже если они и выглядят неплохо с точки зрения здравого смысла. Пойдёмте ко мне, Степан Сергеевич. Тем более что сейчас опять польёт. И попробуем вместе разобраться в этих самых, как вы выразились, каракулях гения.

53. Это как сон

– Итак, много ли вы успели срисовать?

– Да, пожалуй, почти всё, – ответил Маркевич. – Хотя времени было маловато, пусть Корвин и не торопился с аудиенцией, а я пользовался скорописью. Кроме того, меня интересовал не смысл изображённого, а, так сказать, сам факт. Перечитав, я сам удивился, что надписей, в сущности, не очень много, хотя занимали две стены едва ли не целиком. Просто очень крупно всё было написано и нарисовано.

Ульянов кивнул:

– Так рисуют дети. Скажите на милость, вы листочки отдельно сшили. Для чего же?

– Чтобы не потерять ненароком.

– Толково. Толково и аккуратно. А вот эти номера около каждого рисунка – ваших рук дело или Корвина?

– Нет, они были на стене. Я ещё поразился их неупорядоченности: за тройкой следовало 55, после 17–31. И так далее.

Они уселись прямо на ульяновскую кровать. Чтобы не заболели спины, им пришлось привалиться к стене. Ульянову стало неудобно через секунду и он тут же приладил себе под позвоночник подушку, а другую передал своему товарищу.

– Ну хорошо, – сказал он, раскрывая самодельную тетрадку. – Я бы предпочёл начать с чего-нибудь совсем простого. Так сказать, размять наш ум. Ну вот, скажем. Под номером восемьдесят семь. Der Mut der Wahrheit, der Glaube an die Macht des Geistes ist die erste Bedingung der Philosophie. Проще уж не бывает, не правда ли?

Маркевич кивнул:

– Гегель.

– Гегель. «Лекции по истории философии». Мужество истины, вера в силу разума есть первое условие философии. Мысль, казалось бы, слишком банальная для столь великого ума. Но вот парадокс: те, кто начинают витийствовать, усложнять, прятать свои суждения в тонне словесной шелухи, как правило, недостойны даже читать Гегеля, не то чтобы быть ему ровней. Это, кстати, касается и Корвина.

Ульянов поднялся с кровати: очевидно в горизонтальной позе он не мог провести и десяти минут; движение, хотя бы взад-вперёд по крошечной комнате явно было ему совершенно необходимо.

– Не смею спорить, – сказал Маркевич (он остался лежать). – Но интересно всё же, что значит эта надпись, для чего она здесь.

– Всё что угодно – как и все остальные. А может быть, и ничего. Например, Корвину просто понравился гегелевский афоризм и он начертал его на стенах своей резиденции. Что там дальше? Опять по-немецки?

– Да. Erreicht den Hof mit Mühe und Not, In seinen Armen das Kind war tot. Номер пятьдесят пять. Это тоже нетрудно. Это Гёте. Даже Целебан опознал.

– «C большим трудом он достиг поместья, ребёнок в его руках был мёртв».

– Ну или воспользоваться помощью