Смерть чистого разума - Алексей Королев

– на них не так заметна заурядность моей физиономии.

– Кстати, – начал было Маркевич, но закончить не успел.

– Господа, – сказал инспектор Целебан, – покорнейше прошу меня простить, но у меня не очень много времени.

Маркевич и Веледницкий покорно раскланялись и разместились в креслах.

– Итак, господа, – сказал инспектор. – Я бы хотел, господа, обратиться к вам за помощью. Мне нужно сверить одну свою догадку. Без вас у меня, честно говоря, ничего не выходит.

Целебан допил шартрез, протёр пенсне, встал, слегка, не нарушая приличий, потянулся и принялся широкими шагами мерить кабинет доктора. Веледницкий и Маркевич молчали, внимательно следя за перемещениями инспектора.

– Скажите, доктор, известно ли вам, кто на самом деле такой господин Товия Фишер?

– Секретарь господина Лаврова. Во всяком случае, отрекомендовался он именно так, – сказал Веледницкий.

– А то что он – активный член террористической группы под названием, – тут Целебан извлёк из внутреннего кармана записную книжку, с которой и сверился, – «Боевая организация социалистической революционной партии», вам известно?

Веледницкий пожал плечами:

– Разумеется, нет. То есть я знаю, что Фишер по своим убеждениям – социалист-революционер. Но террорист… нет, поймите меня правильно, я не отрицаю такую возможность. Но знать наверняка? Нет.

– А вы, господин Маркевич?

«Поразительна природа лжи во спасение. Вернее, конечно же, не во спасение, кого тут спасать? Лжи во благо. Во благо Веледницкого, которому ни к чему репутация содержателя санатория для павших духом русских революционеров, во благо Ильича, которого Веледницкий описал Целебану, разумеется, не как вождя партии, вполне сопоставимой по радикализму с эсерами, но как “крупного социалистического политика и философа”. Для моего собственного блага, наконец. Ложь во благо почти всегда не опознаваема, ради доброго дела человек врёт так же легко, как дышит – легко и уверенно. Но и последствия такой лжи почти всегда тяжелее, чем у лжи обычной – ибо добро и зло в конце концов перестают отличаться друг от друга, но ложь уже сотворена, и кто знает, благом ли она обернулась».

– Не имел ни малейшего представления. Но, как и Антонин Васильевич, о, так сказать, политических взглядах Фишера был осведомлён.

– Допустим. Господин Маркевич, вы давеча на террасе заявили, что согласны со мной относительно подозрений в адрес господина Фишера. Чем, кажется, вызвали нешуточное удивление господина Склярова.

– И сейчас вызвали моё, – сказал Веледницкий. – Степан Сергеевич, я, право, не понимаю…

– Подождите, доктор, – прервал его Целебан. – Вот что я предлагаю. Пускай господин Маркевич изложит нам свои соображения относительно Фишера. Вы, доктор, послушаете, а я сверюсь, так сказать, с собственными наблюдениями и выводами.

– Неплохая идея, – улыбнулся Веледницкий. – Как вам, Степан Сергеевич?

Из гостиной то и дело слышался топот. «Шаркающая походка – это, наверняка, очнулся Скляров. Никого не увидел в комнате и пошёл к себе – досыпать или на кухню – учить чему-нибудь хозяйку. А, нет, точно не на кухню: вот этот тяжёлый ровный солдатский шаг – это мадам. Пошла прочь из дому куда-то. Легкие чокающие звуки – тут тем более всё понятно: после того как уехали Лаврова и Луиза, в пансионе больше никто не носит каблуков. А это кто? Негромкий, но твёрдый шаг. Ильич успокоился и идёт на террасу. Или снова гулять? Многовато прогулок на один день».

– Что ж, инспектор, давайте попробуем.

От шартреза Маркевич вновь отказался. Встал (Целебан, наоборот, вернулся в кресло), подошёл к окну и некоторое время изучал пейзаж. Потом решительно обернулся:

– Итак, рассуждая о роли Фишера в этом деле, я задал себе, разумеется, два главных вопроса: «как?» и «почему?». Но поразмыслив, отринул первое, сосредоточившись для начала на втором.

* * *

– О чём вы там размышляете, Степан Сергеевич? – спросил Ульянов, не отрываясь от чтения. – Об эпистолярном наследии орла нашего, товарища Корвина? Да, любопытная история выходит. Почерка-то в письме и открытке – опять разные.

(Маркевич обнаружил его на террасе с «Голосом социал-демократа» в руках. С уходившим инспектором Ульянов обменялся вежливыми кивками, но сколь Маркевич ни вглядывался в лицо Целебана, никакого особенного нового интереса к «сочинителю статей в экономических журналах» разглядеть не смог. Самому «сочинителю» Степан Сергеевич, разумеется, тут же попытался вкратце пересказать содержание беседы в кабинете доктора, но мгновенно натолкнувшись на вежливую глухоту в ответ, сразу перестал. Ульянов был погружен в «Голос социал-демократа» и вопреки ожиданиям Маркевича даже ничего язвительно не комментировал.)

– Разные, Владимир Ильич. И, признаться, у меня нет решительно никаких разумных всему этому объяснений.

Маркевич потушил папиросу.

– Ну, возможно, в какие-то минуты покойный пользовался левой рукой, а в какие-то – вспоминал, что от рождения он правша, – заметил Ульянов.

– Да, это правдоподобно. Интересно, укладывается ли это в историю болезни Корвина.

– Ну, кто его знает, что у него на самом деле была за болезнь. Кстати, я тут взял у доктора журнальчик полистать. Revue Neurologique, последний выпуск. Презанятное чтение, рекомендую.

– Между прочим, доктор интересовался сегодня утром судьбой этого журнала. Странно, что не напомнил за чаем.

– Действительно странно. Я его припрятал для вас в книжном шкафу, том, что в гостиной. Возьмите потом. Не пожалеете. Может, добавит вам пищи для размышлений о природе психических заболеваний у пожилых анархистов.

– Непременно возьму. Впрочем, признаться, когда вы спросили, я размышлял вовсе не об открытке и вообще не о корвиновском почерке.

– А о чём же?

– Об Радамесе, Владимир Ильич.

– О чём, о чём? – Ульянов даже выронил газету на пол, но тут же, впрочем, подобрал.

– О Радамесе. Начальнике стражи фараона египетского, которого оный фараон отправил завоёвывать Эфиопское царство.

– «Аида»? И что же?

– Он мне всегда казался своего рода революционером. Ну, не ругайтесь сразу, не ругайтесь. Революционером, разумеется, в той степени, в которой такая фигура вообще возможна в то время – я имею в виду не фараонов Египет, разумеется, ибо понятно, что историчность этой любовной драмы предельно условна, – но конец шестидесятых годов прошлого века. Вероятно, и Верди и его либреттисту Радамес казался настоящим бунтарём. Ниспровергателем основ.

– Что это вас потянуло на «Аиду»?

– Её ноты были среди прочих корвиновских рисунков на стене Ротонды. Просто вспомнилось. Мне отчего-то кажется, что там, в этих каракулях гения заключена какая-то важная для нас тайна.

– Ну какие там у вас всё тайны, Степан Сергеевич? Делом нужно заниматься, делом. А не гадать, кто укокошил Корвина.

– Я вовсе не гадаю, Владимир Ильич, – голос Маркевича дрогнул обидой. – Я пытаюсь рассуждать. Но в моих рассуждениях не хватает какого-то важного звена. Что-то я упускаю.

Ульянов, наконец, оставил свою газету и посмотрел на Маркевича даже с каким-то подобием заинтересованности.

– Слушайте, Маркевич, у вас