Смерть чистого разума - Алексей Королев

револьвер украли. Якобы в Берлине, где, кстати, он находился в одно время с Тером.

– Да? Очень интересно. Вернее, ничуточки неинтересно. Ну украл и украл. Теру он был всяко нужнее, чем этому прыщу, – Ульянов нетерпеливо заёрзал. – Ну так что же? Раздобыли эту поганую книжонку?

Библия на русском в «Новом Эрмитаже» особым спросом явно не пользовалась – хотя все страницы и оказались разрезанными, выглядели они точно только что из книжной лавки. Да и издание было явно не слишком дорогое; впрочем, ни то ни другое обстоятельство никого из собеседников не удивило.

– Хорошо, что с параллельными местами. Так, ну что тут у нас? Язвы, смерть, плач, глад, господь бог. «Огнем сожжен будет». Или «сожжена». Вот «морстм» это интересно. Это явно «морстем», сиречь «морей». «Сердце морей». Сейчас поищем, – сказал Маркевич, но это «сейчас» растянулось почти на четверть часа. Степан Сергеевич мусолил пальцы и шевелил губами, листал туда и обратно, загибал уголки страниц и даже вооружился карандашом, чтобы что-то подчеркнуть, пока, наконец, не объявил:

– Нашёл!

– Да? – ответил Ульянов. Всё то время, пока Маркевич был погружён в священные тексты, он умудрился потратить на работу, успев написать полторы страницы. – И что же это?

– Первое, как я и предполагал, Откровение Иоанна Богослова, глава восемнадцатая, стих восьмой. Полностью звучит так: «Сего ради во един день приидут язвы ей, смерть и плачь и глад, и огнем сожжена будет, яко крепок Господь Бог судяй ей». Второе – Книга пророка Иезекииля, глава двадцать восьмая, стих тоже восьмой. «И сведут тя, и умреши смертию язвеных в сердцы морстем».

– Как-как вы сказали? «Умреши смертию язвеных в сердцы морстем»?

– Да, – ответил Маркевич. – Умрешь в сердце морей.

– Да уж, умели эти еврейские начётчики нагнать страху на тёмный народ! – засмеялся Ульянов. – Однако это пока всё по-прежнему какая-то ерундистика. Двинулись дальше?

– Двинулись. Шестьдесят пять. C7H5N3O6.

– Химическая формула.

– Да. И довольно простая. Тринитротолуол, весьма сильное взрывчатое вещество. Интересно, что хотел этим сказать Корвин?

Ульянов пожал плечами:

– То же, что и всем остальным. Возможно, ничего. Ещё формулы есть?

– Да, одна, но не химическая, а математическая. Номер сорок девять. a2 – b2 = (a + b)(a – b) Обыкновенное тождество

– Слишком обыкновенное, – заметил Ульянов. – Учебник Киселёва. Давайте лучше верёмся к языкам. Тут мы с вами плаваем поувереннее.

– Вот итальянский я знаю очень плохо, – сказал на это Маркевич, перевернув ещё одну страничку. – А меж тем это, несомненно, итальянский.

Dafne la Ninfa si leggiadra, e cruda

Del gioianetto innamorato Apollo

– Я вам помогу. Хотя мои знания итальянского ограничиваются ресторанами на Капри – благо воспоминания сравнительно свежи, коль скоро я только что оттуда, да передовицами «Униты» со словарем. Но тут никакой словарь не нужен, почти всё ясно как день. «Дафна», «нимфа» – это понятно. «Крудо» – это явно что-то относительно жестокости, «иннаморато», «Аполло». В общем, ничего сложного. Нифма Дафна жестока, Аполлон в нее влюблен[34]. Номер есть?

– Да. Номер семь.

– Так, греческий у нас уже был, немецкий был, английский, итальянский. Эдак мы до арабского дойдём, а, Степан Сергеевич?

– Арабского не припомню. А вот время латыни пришло. Номер пятнадцать.

Eone nomine, imperator unice,

Fuisti in ultima occidentis insula,

Vt ista vestra diffututa mentula

Ducenties comesset aut trecenties?

Quid est alid sinistra liberalitas?

Parum expatrauit an parum elluatus est?

Paterna prima lancinata sunt bona;

Secunda praeda Pontica; inde tertia

Hibera, quam scit amnis aurifer Tagus.

– Не узнаю, – продолжил Маркевич. – Овидий? Вергилий?

– Бог с вами, Степан Сергеевич. Это явная сатира. Но автора и я не распознаю. Подстрочно перевести, впрочем, нетрудно:

Единственный император,

Для чего отправился ты на самый западный остров?

Не для того ли, чтобы этот петух у тебя глотал

По сто двадцать или тридцать миллионов разом?

– «Петух»? – спросил Маркевич.

– Ну, думаю, это в переносном смысле. «Петух» во все времена и во всех землях значил примерно одно и то же – расфуфыренный человек, франтик.

– Ну хорошо. А дальше?

– Дальше темновато. Подстрочник нам вряд ли поможет. Quid est alid sinistra liberalitas? Это что-то вроде «великодушной щедрости», впрочем. А вот потом – не могу ясно изложить[35]. Много там ещё?

– Нет, большую часть мы уже одолели, Владимир Ильич. Опять латынь. Тридцать один. Similis simili gaudet. «Похожий похожему рад».

– Или «рыбак рыбака видит издалека», – засмеялся Ульянов. – Поразительная вещь поговорки, совершенно поразительная. Как такие разные с исторической, географической, культурной точки зрения нации как русские и латиняне вышучивают в народной речи одно и то же!

– И англичане, – отозвался Маркевич. – У них даже более образно, чем у нас, не говоря уж о римлянах.

– Да? И как же?

– Birds of a feather flock together.

– Да, – задумчиво сказал Ульянов. – Действительно метко. Не так ли и мы сбиваемся в одну партию, ибо наше оперение одно и то же. А, Степан Сергеевич? Что скажете?

– Скажу я вам, Владимир Ильич, что у нас ещё один Шекспир.

– Что же именно?

– Hie thee, gentle Jew. Это слова Антонио из «Венецианского купца». В зависимости от того, чьим сценическим переводом вы предпочитаете пользоваться – Вейнберга или Аполлона Григорьева, – может звучать или как «Прощай, мой милый жид» или как «Поскорее, милейший жид». Лично мне вариант Вейнберга нравится больше.

– И какой же номер? – спросил Ульянов.

– Тройка.

– Ага! – Ульянов поднял указательный палец. Маркевич взглянул на него в недоумении, но тот ничего пояснять не стал. – Антонио, если мне не изменяет память, – он и есть тот самый «венецианский купец»?

– С одной стороны, да. С другой, Аполлон Григорьев перевёл название пьесы как «Венецианский жид», ибо Шейлок тоже купец.

– Что там далее? Рисунки, ого.

– Да. Если в моём исполнении это можно так назвать, – смущённо ответил Маркевич. – Я успел скопировать три, ибо скоропись тут не поможет. Итак, у нас есть голубь с листом в клюве (при виде голубя Ульянов непроизвольно хмыкнул), номер тринадцать. Затем колесо в языках пламени – колесо мне удалось, как видите, много лучше. Номер девяносто три. И, наконец, венок. Номер семнадцать. Я очертил его совсем схематично, ибо в этот момент вошёл, сколь мне помнится, Корвин. Но это именно лавровый венок.

– Действительно, – сказал Ульянов. – Лавровый венок. Символ триумфа политиков и поэтов.

– И Аполлона. Кстати, «Дафна» по-гречески это «лавр», – заметил Маркевич.

– Да, действительно. Забавно, –