Смерть чистого разума - Алексей Королев

хмыкнул Ульянов. – Аполлон и Дафна. Хотя какой он, между нами говоря, Аполлон…

– Что вы имеете в виду? – Маркевич сосредоточенно пытался перерисовать голубя так, чтобы он был похож хотя бы на куропатку, а не раскормленного коршуна, как сейчас.

– Да Лавровых, – ответил Ульянов. – Раз она Дафна, то Лавров, очевидно, Аполлон.

– Ну уж нет, – улыбнулся Маркевич. – Точно не Аполлон.

– Да уж. Всё?

– Всё, Владимир Ильич.

– Что же, давайте перепишем номера в порядке возрастания. Всё равно мы пока ни черта не понимаем.

– Пожалуй, – сказал Маркевич. – Вот они.

3. «Венецианский купец».

7. «Аполлон и Дафна».

9. «Персы» Эсхила.

13. Голубь с оливковой ветвью (рисунок).

15. Неопознанная сатира про императора.

17. Венок (рисунок).

31. Similis simili gaudet

49. a2 – b2 = (a + b)(a – b)

55. Гёте.

61. Откр. 18:8 (в картуше).

63. «Аида» (ноты).

65. Тринитротолуол (формула).

87. Гегель.

93. Колесо в языках пламени (рисунок).

127. «Перикл».

257. Иез. 28:8 (в картуше).

Ульянов вновь плюхнулся на кровать рядом с Маркевичем.

– Ну и что вы можете об этом сказать, Степан Сергеевич?

– Два Шекспира, один греческий классик и один, очевидно, римский, две цитаты из Библии, два великих немца, три рисунка, две формулы и одна нотная фраза.

– Спасибо, это гениально, – съязвил Ульянов. – Меня почему-то более занимают числа. Не могу сказать, почему именно.

– Да, – согласился Маркевич, – мне тоже кажется, что выбор цитат и прочего более или менее случаен, а вот номера – нет.

– Ну и что мы можем сказать по поводу чисел?

– Ну они все нечётные как минимум.

– Я тоже обратил на это внимание, – кивнул Ульянов. – А ещё?

Маркевич пожал плечами.

– Два трёхзначных, три однозначных, остальные двузначные. Пять заканчиваются на семёрку и три на тройку – включая цифры «семь» и «три», разумеется. Да нет, всё равно бессмыслица.

– Однако что-то они, несомненно, значат, – сказал Ульянов. – Тут какой-то ряд, думаю. Осмысленный, математический ряд. Какие ряды вы помните, Маркевич?

Маркевич растерянно улыбнулся.

– Увы, – сказал Ульянов. – Я тоже.

– Нет-нет, вы меня не поняли, Владимир Ильич. Я всё-таки два года проучился на физико-математическом факультете прежде чем перейти на историко-филологический. И я поражён тем, что вы, юрист, помните такие вещи из математической науки, в то время как я не сразу сообразил, что это наверняка какой-то ряд.

– Ничего особенного я не помню, – сердито отмахнулся Ульянов, – из того, чего не должен помнить всякий образованный человек. Ну, не тяните.

– Простые числа.

– Что?

– Простые числа, Владимир Ильич. Те, которые делятся только на себя и на единицу. Я понял это, когда сказал, что пять чисел заканчиваются на «семь», включая, собственно, семерку.

Ульянов просиял.

– Да вы, батенька, крупный логик. Крупный. Что ж, давайте вычеркнем нумера, к этим числам не относящиеся. Что же мы имеем?

Полминуты спустя Маркевич показал Ульянову листок.

3. «Венецианский купец».

7. Аполлон и Дафна.

13. Голубь с оливковой ветвью.

17. Венок.

31. Similis simili gaudet

61. Откр. 18:8 (в картуше).

127. «Перикл».

257. Иез. 28:8 (в картуше).

Они смотрели на бумагу молча и неотрывно, словно ожидая, что сквозь грубоватое переплетение целлюлозы вдруг проступит какая-то подсказка. И за мгновение до того, как Ульянов, чей лоб опять рассерженно сморщился складками, от бессилия был готов скомкать и отшвырнуть прочь бумажку, Маркевич вдруг громко прошептал:

– Рыбак. Фишер.

* * *

Из дневника Степана Маркевича

Листок, вклеенный много позже.

Я привык в жизни надеятся более на кропотливую работу разума, чем на озарение. Выспышка самого гениального наития – я сейчас, разумеется, не о себе – слишком ненадежный ориентир, слишком слабая путеводная звезда, чтобы всерьёз на нее надеятся. Но дважды в жизни именно озарение самым блистательным образом продемонстрировало одновременно все достоинства и недостатки моего ума. Второй раз – в 1938 году, в Турции, в Хопе, когда казавшаяся безвыходной ситуация с переправой самым наилучшим образом разрешилась благодаря одному внезапно вспомнившемуся занимательному факту из жизни местных рыбаков и контрабандистов. Первый – тридцатью годами ранее, в Вер л’Эглиз.

Самое замечательное, что в обоих случаях ни к чему хорошему это озарение не привело…

* * *

– Сколько вас было у Корвина? – спросил Ульянов, когда их первый шок прошёл.

– Пятеро, не считая Склярова. Лавровы, Тер, Фишер и я.

– Тогда не сходится.

– Нет, сходится. С нами собирался Шубин, но узнав, что тет-а-тет поговорить с Корвиным не удастся, видимо, передумал. Сделал несколько шагов в сторону Ротонды и сел на лавочке. Но вот что я думаю: Скляров не мог заинтересовать Корвина. Он же не гость, а практически член дома. О нас, потенциальных посетителях, Корвину рассказал Веледницкий. С чего бы ему рассказывать про Склярова?

– Положим, что так. А цитаты из Библии?

– Думаю, что они стоят наособь, на что указывает, во-первых, картуш, а во-вторых, общеизвестный факт, что Корвин довольно серьёзно относился к Библии и даже посвятил ей один из «Диалогов».

– Что лишний раз показывает его ничтожность как мыслителя, – не удержался Ульянов.

– Цитаты же, – Маркевич пропустил ульяновское замечание мимо ушей, – очевидно, не намекают ни на кого конкретно, но обозначают, несомненно, что-то важное.

Они вырывали друг у друга листочек.

– Дафна – это, несомненно, про Лаврову, – сказал Ульянов. – И если Аполлон – не про мужа, то где у нас муж?

– Венок.

– Совершенно верно, лавровый венок. Но он может указывать и на Тера как спортсмена, и на вас как, скажем, «лауреата». Вы лауреат чего-нибудь, Степан Сергеевич?

– Увы, – Маркевич подумал. – Нет, это не Тер. Тер – это голубь. Это же ясно как день. Ноев ковчег.

– Ах ты ж пропасть. Верно! Ноев ковчег пристал к Арарату. Тер – армянин. Ну и фантазия была у покойничка! Мог бы велосипед нарисовать. Что ж, всё окончательно сходится. Венецианский купец – это про Шубина, ну а «князь», не обессудьте, – вы, Степан Сергеевич. Ну-ну, бросьте. Сказав «а», Тер, разумеется, сказал мне и «б», было бы странно, если бы он поступил иначе…

54. Из дневника Степана Маркевича

7/VIII-1908.

Записано стенографически

Итак, князь. Это, разумеется, полная ахинея: допустим, что Веледницкий подробно рассказал Корвину о тех, кто собирается его посетить. Но это-то он откуда знает? Не мог же Тер и ему рассказать. Нет, ахинея, ахинея.

Князь. Никогда об этом не задумывался – и помню, что даже не удивился, когда узнал. В сущности, титулы в наше время чего-то стоят только если подкреплены деньгами. Князь Голицын и князь Ирунакидзе – это вовсе не одно и то же. Разумеется, это не касается сословности как таковой – родиться дворянином в нашей завшивленной империи всё ещё значит очень много. Но тут мне повезло, раз уж отчим, несмотря на всё своё ничтожество,