Смерть чистого разума - Алексей Королев

формально принадлежал к этой касте.

Но всё же – князь. Каково это – когда тебя называют «ваше сиятельство»? Бахтеярова в корпусе в какой-то год задразнили так до того, что родители чуть не перевели его в Полтаву. Но то детские шалости. А всерьёз? Да наверное, с «вашим благородием» и разницы большой нет. Был ли у отца герб? Никогда не интересовался. Наверняка был. Здесь в библиотеке вряд ли есть Гербовник, потом нужно непременно где-нибудь раздобыть. Со всем своим интересом к материнской линии – вплоть до ратника Обойши, вышедшего из Литвы при Василии Ивановиче, – я никогда и не думал интересоваться князьями Ирунакидзе.

Но в логике Ильичу не откажешь. Правда, блеск наших умозаключений несколько тускнеет от отсутствия практического результата; мы потратили полтора часа жизни на пустое эпистемиологическое упражнение. Что с того, что Корвин использовал столь странный способ для того, чтобы напоминать себе о будущих постетителях? Что с того, что сразу вслед за зашифрованным именем Фишера идет страшненькая цитата из Апокалипсиса? Корвин предвидел свою смерть? Это шарлатанство. Ильич понял это на минуту раньше меня и вежливо перевёл разговор на другую тему.

55. Твёрдое и быстрое тело реальности

На жестяном подносе – огромном, густо-сером, в виноградинах по углам и следах починок и выпрямлений повсеместно, отчётливо старинном – стояло два маленьких и два больших судка под серебристыми крышками, имелись также четыре тарелки – две обыкновенного размера и две десертные, полный ассортимент столовых приборов, хлебная корзинка, прикрытая салфеткой, кувшин молока, две бутылки сельтерской и четыре стакана. Кофейник с двумя чашками мадам принесла отдельно через пару минут.

– Доктор сказал, вы не откажетесь отужинать в своих комнатах, – сказала она, и Ульянов с Маркевичем мысленно вознесли Веледницкому оду благодарности, а мадам энергично закивала. – И ежели мсье Маркевич желает, я мигом накрою ему в его комнате.

– Ни в коем случае, – весело сказал Маркевич, срывая салфетку с хлебной корзинки, – большое вам спасибо. Нет, я сам потом снесу всё это вниз. Всего вам доброго, мадам.

– Право, отличная идея, – заметил Ульянов, изучая содержимое первого маленького судка, который суть оказался масленкой, ибо в нём помещался брусочек прекрасного жёлтого масла, покрытого мелкой россыпью капель. – Будь моя воля, все бы и всегда питались исключительно в рабочих комнатах. Столовая – не просто мелкобуржуазная роскошь, но просто вредная вещь. Сколь многим количеством церемонималов обставляет свою жизнь правящий класс, тратя время на невероятные пустяки. И едят-то как! Закуска, суп, два жаркого, салаты, сыр, десерт! С ума сойти можно. Четыре перемены вин! Кстати, что там – сыр?

– Сыр, – Маркевич не переставал улыбаться, чему именно – было не понять. – Сыр и салат.

– Салат. Кислый какой-то, не находите?

– Это от заправки. Оливковое масло и уксус. Уксуса, пожалуй многовато, – согласился Маркевич.

С ужином Ульянов справился с уже знакомой Маркевичу феноменальной быстротой, не забывая поглядывать одним глазом в книгу. Маркевич осторожно вытянул шею: Пуанкаре. «Ценность науки». Ульянов поймал его взгляд и потянулся за салфеткой:

– Крупный физик и мелкий философ. Уксуса многовато, если пользоваться вашей терминологией.

– Над чем вы сейчас работаете, если не секрет?

– Долблю идеалистов, как всегда, – Ульянов закончил аккуратно обтирать губы и усы и откинулся на спинку стула. – Капитальнейше долблю, Степан Сергеевич, признаюсь. Политические разногласия всегда суть следствие разногласий даже не идейных – философских. Это – самое страшное. Ещё вчера, казалось, что вы по одну сторону баррикад, а присмотришься, разберёшься – батюшки-светы!

– Это с какими же идеалистами вы вчера были по одну сторону баррикад, позвольте поинтересоваться? – в отличие от Ульянова Маркевич отдал должное содержимому кофейника и молочника.

– Ну, сами-то себя они идеалистами не считают, – сказал Ульянов. – Какое там! «Развиваем марксизм применительно к условиям нового века!» Развиватели, чёрт бы их побрал. На левой стене – Маркс в профиль, а на правой – икона Божьей Матери анфас. Ничего так не ненавижу как поповщину! Ладно Луначарский, он идиотик, но Базаров! Богданов!

– А, понимаю, – сказал Маркевич. – Ваши всегдашние оппоненты. Но, однако, в некоторой живости их рассуждениям не откажешь. Мысли Базарова о важности естествознания…

– Околесица! – Ульянов вскочил со стула и вцепился в спинку этого стула так, что Маркевичу показалось, что имуществу доктора Веледницкого сейчас будет нанесен непоправимый урон. – Околесица и галиматья! Нет, я не отрицаю важность естественных точных наук, я не сумасшедший. Но нельзя же обращаться с той же физикой, как с девкой в портовом борделе! Физика находится в глубочайшем кризисе и только слепой или дурак будет это отрицать.

Он сел, но было видно – чуть что, снова вскочит.

– Ну тут уж вы загнули, Владимир Ильич, – Маркевич прикончил кофе и принялся аккуратно складывать судки и приборы обратно на поднос, – я хоть и не слежу внимательно за специальной литературой, но успехи науки последнего времени столь велики…

– Ну-ну, – перебил его Ульянов, направив палец в собеседника, – назовите-ка! Конкретнее!

– Да что угодно… Хотя бы икс-лучи.

– Вот именно! «Что угодно!» Икс-лучи, лучи Беккереля, а ещё радий. Что, попал?

– Да, и признаться, пока ничегошеньки не понимаю. Вы же не будете отрицать революционный характер этих открытий?

– Не буду. Но парадокс и состоит, дорогой товарищ, в том, что все эти бесспорные открытия загоняют классическую физику в задницу. Да-да, в совершнейшую задницу! Масса? Какая масса? Нету больше никакой массы. Ибо есть электрон, у которого реальная масса равна нулю![36] Всё! Нету больше классической механики, нету больше Ньютона! Знаете, кто утверждает, что физика находится в кризисе? Нет, не я. Вот он, – с этими словами Ульянов схватил со стола Пуанкаре и потряс им перед носом Маркевича.

– И что же делать?

– Энгельса читать, – раздражённо сказал Ульянов, немного, однако, успокаиваясь.

– Опять вы за своё, – улыбнулся Маркевич.

– Что-о?! Степан Сергеевич, не бесите меня. Это серьёзнейший вопрос, и любая ирония в данном случае кажется мне не только неуместной, но и прямо-таки оскорбительной. Да, Энгельс давно умер и Энгельс не был физиком. Но вспомните: «движение есть форма бытия материи». А? Каково? Тут вам и электроны без массы и икс-лучи. В природе нет ничего непротиворечивого, она, как и история подчиняется диалектическому материализму. А эти узколобики – Базаров, Богданов, Валентинов этот ещё, дурачок деревенский – этого не по-ни-ма-ют! Раз нет материи, то нет и материализма! Болваны! Но главное, главное – они своё непонимание облекают в форму нового учения, которое называют «марксизмом». Да Маркс там и не ночевал! Марксизм – это брусок литой стали, из которого нельзя вынуть ни единого элемента, не разрушив его до основания