Нежность - Элисон Маклауд

Она все еще хранила запах Ника – его бриолин у себя на пальцах, слегка отдающий дрожжами след мошонки на ладони.

Болели соски.

Она закрыла глаза, удовлетворенная сознанием, что у нее есть любовник, что она лишилась невинности среди эротических библиотечных раритетов и что у нее в комнате общежития в потайном ящике хранится редкое издание «Любовника леди Чаттерли» без купюр.

Она перевернулась на живот. Ее любовник в самом буквальном смысле хранит ключи к «арканам». К тайнам.

У него шрам от аппендицита. На груди – светло-каштановая поросль. Волосы под мышками оказались неожиданно мягкими. Глаза – зеленые или карие? Она до сих пор не знала точно. На руке что-то записано чернилами, неразборчиво. Высокий бледный лоб. Толстые стекла очков.

Как восхитительно было его прикосновение.

«Ебать», – выдохнула она, пробуя слово на вкус.

Приятно, когда у тебя в распоряжении много слов. Все слова. Звучное «ба». Мягкое «ть». Приятно, когда не боишься.

«Ебать, какая ты красивая», – сказал он.

Ее тело сподвигло его на непристойности.

Она улыбнулась в подушку.

Трудно было представить, как Э. М. Форстер – маленький робкий человечек со скошенным подбородком, добрый, но худосочный – декламирует отрывки из «Леди Чаттерли» или читает лекцию по философии Лоуренса о мужчинах, женщинах и «священно-сексуальном».

Она однажды встретила Форстера возле университетского концертного зала. Плохо верилось, что такой невзрачный человечек написал «Комнату с видом». Дина не умела представлять себе пожилых людей молодыми. Точно так же ей никогда не удавалось при виде пустырей или автомобильных парковок на местах бомбежек в Лондоне вообразить величественные здания, когда-то стоявшие здесь, как бы ни распространялись о них ее родители. Поэтому Форстера она видела только восьмидесятилетним – седые заросли в носу и ушах, залежи мусора, накопленные за долгую жизнь.

Если она не способна представить себе Форстера молодым, то, наверно, и роман не сможет написать.

Определенно университетские преподаватели, воспитывая в студентах пиетет к великим, убили в зародыше амбиции как ее, так и других, внушив: максимум, чего им суждено достичь, – почтительное преклонение перед мастерами. Но все равно Дина была полна решимости добиться большего, стать бо́льшим.

Вот теперь, в Кембридже, возле концертного зала она столкнулась с живым великим писателем, мистером Эдвардом Морганом Форстером. Это замечательно, даже если он уже старый. Это по крайней мере начало.

Где-то внутри его маленькой лысой головы клетки мозга еще хранят остатки былых разговоров с самим Лоуренсом. Дина почти пожалела, что нельзя сжать в ладонях лысую макушку, покрытую пигментными пятнами, и услышать голос Лоуренса, как она когда-то в детстве подслушивала разговоры через жестянку на веревке.

«Почему ты такой зажатый и жалкий, Форстер? Почему не действуешь? Почему прячешься сам от себя? Почему девственник?»

Мы не можем увидеть, как Форстер тем февральским утром 1915 года слепо бредет четыре мили в полутьме по затопленному паводком Сассексу, чтобы успеть на поезд. Его собственный роман о противозаконной любви, уже написанный на момент поездки к Лоуренсу, – история биржевого брокера Мориса Холла и егеря Алека Скаддера – по решению автора остался тайной и был опубликован лишь после его смерти[45].

Дине хотелось бы набраться смелости, чтобы на будущей лекции встать и изложить свою научную гипотезу кроткому профессору, известному писателю. Гипотеза состояла в том, что лоуренсовское понятие «нежности» – настолько важное для Лоуренса, что когда-то служило рабочим названием будущего «Любовника леди Чаттерли», – в сущности, представляет собой основополагающее понятие, на котором строится роман, ясная книга жизни205; что Лоуренса и Кэтрин Мэнсфилд, с которой он дружил, роднит это понятие нежности, приложимое не только к жизни, но к самому искусству.

Лоуренс, утверждала бы Дина в своей воображаемой лекции, наследует концепцию нежности от культовой для него фигуры, Джордж Элиот, от ее художественной преданности «сочувствию», или мысленному «вхождению» в разум, душу, дух, тело другого человека. Для Лоуренса жизнь тела неотделима от этих остальных вещей. Вернее, тело открывает путь в них и неотделимо от них. Лишь христианство ампутировало тело, отсекло его от всего остального.

Дина вещала с кафедры в воображаемом лектории, а мысли спешили дальше.

Именно этот фундаментальный принцип сочувствия, или «нежности», – конкретно осознание того, что у каждого из нас человеческое тело и человеческая душа и все мы уязвимы, – а вовсе не развитие социального реализма в литературе XVIII и XIX веков, по мнению Дины, позволило роману стать литературной формой, наиболее глубоко выражающей человеческое сознание.

Великая сила романной формы кроется в нежности «взгляда» автора: в ней, а также в том факте, что, по выражению самого Лоуренса, роман как литературная форма в принципе не способен на абсолютные суждения. И именно в этой неспособности – его сила.

В мечтах Дина читает мистеру Форстеру вслух, отчетливо и громко, из своих записей: «Любая жизненно важная истина, – писал Лоуренс, – содержит память обо всем, для чего она ложна»206. Разве это не замечательно сформулировано? – осмелилась бы спросить она у Форстера.

Ей казалось, что системы понятий, которые по определению должны стремиться к чистоте абсолютной мысли, очень часто приводят к заблуждению. Достаточно посмотреть на историю французской революции, скажет она как бы экспромтом – или нацизма, сталинизма, маккартизма. Если бы только мир стремился к романам так, как стремится к идеологиям, чистым философиям и другим так называемым великим системам идей!

Но она отклоняется от темы, извините, мистер Форстер, скажет она. С его позволения она хотела бы утверждать, что Лоуренс отошел от понятия сочувствия, «сформулированного» его кумиром Джордж Элиот, лишь в одном, но жизненно важном аспекте: Лоуренс рассматривал нежность как разновидность прорыва – для него это трансформация стыда, преодоление склонности человека быть жестоким, болезненное обнажение истины: истины человеческой нужды, хрупкости и тоски. Лоуренс считал, что именно это – чувствительная точка, где человек способен измениться. Подлинно измениться. Преобразиться. И исцелиться тоже, добавила бы Дина. Война, Первая мировая, убила или во всяком случае искалечила Англию Лоуренса. Излишне объяснять это мистеру Форстеру, потому что, конечно, это и его Англия тоже.

Лоуренс верил, что Англию можно исцелить. Она, Дина, тоже в это верит. Англия может снова стоять на ногах и быть свободной – только не с опорой на ненависть к чужакам и фальшивую былую славу. Умирая, Д. Г. Лоуренс пытался сказать, что страну можно исцелить, но сказать не в абсолютной форме. И этим высказыванием стала «Леди Чаттерли».

Дина завершила воображаемое рассуждение собственными словами Лоуренса: «Мы не должны искать абсолютов или абсолюта. Покончим раз и навсегда с мерзкой тиранией абсолютов!»207

Лежа на кровати, она представляла себе,