Приз - Полина Дашкова

— Ах, да! — спохватился Штраус, легонько хлопнул себя полбу, встал и громко окликнул Гиммлера.

— Гейни! Мы забыли о подарке!

Гиммлер тоже встал и кивнул двум эсэсовцам.

Они подошли к дивану и осторожно распеленали непонятныйпрямоугольный предмет. Все, кто был в гостиной, замерли. Все смотрели, какупала красная ткань со свастикой и появилась написанная маслом фигура АдольфаГитлера. Это был парадный портрет, в мундире, с железным крестом, на фоне каких-тонеопределенных лиловых гор.

Штраус, Гиммлер и двое эсэсовцев одновременно вытянулись,выбросили вперед руки, хором рявкнули «Хайль Гитлер!». Никто из гостей непоследовал их примеру. Опять стало тихо. Все стояли и молча смотрели напортрет.

— Спасибо, Отто, — сказал профессор, — благодарю вас,господин рейхсфюрер.

Сзади послышался странный глухой стук и высокий женскийголос прокричал:

— Не надо! Папа, я прошу тебя, остановись, не делай этого!Они убьют тебя и всех нас!

На ковре, в неловкой позе, сидела Софи. Длинные светлыеволосы растрепаны, помада смазана. Юбка задралась, видны края шелковых чулок ирезиновые подвязки. В руке был зажат маленький дамский пистолет. Девушкамедленно поднесла дуло к своему виску.

— Пожалуйста, не надо, папа! Я не хочу, чтобы тебя убили! —по щекам текли слезы.

— Что с тобой, Софи? — профессор хотел кинуться к дочери, ноШтраус удержал его, крепко схватив за руку, выше локтя.

— Отто, в чем дело? Отпусти меня! Софи, детка, ты пьяна! Кто-нибудь,отнимите у нее пистолет!

— Нет, мой дорогой учитель. Она не пьяна. Ее просто мучаетсовесть.

Штраус выпустил профессора, но он больше не двинулся сместа. Рядом с ним оказался эсэсовец. Когда люди в гостиной слегка опомнились иогляделись, они обнаружили, что эсэсовцев уже не двое, а штук десять.

— Что изменят ваши листовки и надписи на стенах? Ради чеготак рисковать? Умоляю, не надо! Осталось терпеть совсем немного, скоро кончитсяэтот кошмар!

Софи кричала так надрывно, что у Штрауса заныл затылок. Впоследнее время он чувствовал себя неважно, его раздражали громкие резкиезвуки. К тому же опять стала пульсировать правая рука, и раскалился перстень.Он так увлекся спектаклем, что не сразу заметил это.

— Они нас всех арестуют! Я не выдержу пыток! Я не выдержу,если они станут пытать тебя! Лучше сейчас, сразу, без мучений! — кричала Софи.

Дуло переместилось от виска к груди.

Гости наблюдали молча. Никто не смел сказать ни слова. ОттоШтраус стоял рядом с Гиммлером. Оба в идеально сшитых черных фраках, вгалстуках-бабочках. Волосы слегка смазаны бриолином.

— Тридцать минут назад она получила дозу моей сывороткиправды вместе с питьем и выкурила папиросу с коноплей. Она не знает об этом, —прошептал Штраус, склонившись к Гиммлеру.

— Ты использовал гипноз перед этим? Почему она хочетзастрелиться? — спросил Гиммлер.

— Никакого гипноза. Только мой эликсир и конопля.

— Папа, мне страшно! Я не могу спать, мне снятся кошмары!Если бы мама была жива, она бы никогда не позволила! Ты большой ученый,политика не твое дело! — кричала Софи

— Прежде чем она застрелится, надо ее допросить, — прошепталГиммлер на ухо Штраусу.

— Пистолет не заряжен, — улыбнулся Штраус и слегкапомассировал себе затылок, — не спеши, Гейни.

— Прекратите это! — истерически выкрикнула рыжая толстуха. —Разве вы не видите, ему плохо?

Лицо Эрвина Лаха стало багровым, глаза выкатились из орбит,он тяжело, хрипло дышал, повиснув на руках у двух эсэсовцев.

— Ладно, Гейни, — тихо сказал Штраус, — пора заканчиватьвечеринку. У него сердечный приступ. Прежде чем он умрет, он должен всерассказать.

Стиснув зубы, Василиса наблюдала, как эсэсовцы выволакивалииз особняка нарядных гостей, как тащили по грязи Софи. Она продолжала кричать,и солдат ударил ее прикладом в лицо.

— Ну, Гейни, ты не жалеешь, что пошел в гости к моемустарому доброму учителю? — спросил Штраус, когда они сели в машину.

— Отто, ты гений, — тихо ответил Гиммлер и зевнул. Он неспал третью ночь подряд. Даже для него это было слишком.

В начале февраля 1943 года стало известно, что в Мюнхенскомуниверситете существует тайная организация «Белая роза». В нее входят студентыи преподаватели. Она возникла давно, но гестапо ничего не знало о «Белой розе»до тех пор, пока в Мюнхене не появились надписи на стенах домов «ДолойГитлера!», а в университетских аудиториях — листовки с призывами к восстаниюпротив режима.

Расследование началось бестолково. Сразу схватили двухстудентов, брата и сестру, по доносу соседей, которые видели, как они бросалилистовки из окна. Но дурак Кальтенбруннер все испортил. Студентов насмертьзамучили пытками так быстро, что они не успели рассказать ничего интересного.Расследование затопталось на месте.

— Ты же там учился, Отто! — сказал Гиммлер. — Ты помнишьпреподавателей, ты всегда отлично разбирался в людях. Подумай, кто там у нихможет быть главным?

Штраус подумал и пригласил Гиммлера на день рождения ксвоему любимому учителю профессору Эрвину Лаху. Это был хороший повод испытатьсыворотку правды в новых, не лабораторных условиях.

— Отто, — задумчиво произнес Гиммлер и подергал себя за ухо,— а что, если из жидкости сделать газ и распылить сразу на большое количестволюдей?

— Я работаю над этим, — скромно улыбнулся Штраус и вдругвздрогнул, болезненно сморщился.

У тебя ничего не получится. Ты бездарен. Ты мертвец.

На этот раз голос в его голове прозвучал так громко иотчетливо, что ему показалось — Гиммлер услышал его. Но нет. Если бы онуслышал, как кто-то в голове у его друга говорит по-русски, странным голосом,то ли детским, то ли женским, наверное, это вывело бы рейхсфюрера из состоянияглубокой спокойной задумчивости.

— Который час. Отто? — спросил Гейни и широко зевнул. — Уменя, кажется, встали часы.

— Двенадцать сорок, — ответил Штраус наугад, даже невзглянув на свои часы, поскольку знал, что они тоже стоят. Но он всегда оченьточно чувствовал время.

Озноб все не проходил. Василиса никак не могла согреться идрожала. Фотограф смотрел на нее с любопытством.

— Ну, чего, правда, что ли, говорить не можешь, илипридуриваешься? А? — спросил он шепотом и подмигнул. От него пахло табаком имятной жвачкой. Он целую минуту стоял, отклячив зад, в какой-то бойцовско-обезьяньейпозе, молча, внимательно вглядывался ей в глаза. Наконец распрямился и чутьслышно произнес: