Приз - Полина Дашкова

— Вот и правильно. Молчи. Здоровее будешь, — он ткнулпальцем Василисе в лоб, на губах его лопнул упругий резкий звук: «Пах!».

На пороге он оглянулся, издал неожиданно высокий, почтидевичий смешок и произнес:

— Шутка!

— Очень приятная была журналистка, — сказал дед и присел надиван, — представляешь, как удачно получилось, у нее есть знакомая медсестра,она сегодня к нам зайдет вечером. Поможет тебе вымыться, перебинтует тебя.Может, и горлышко твое посмотрит, посоветует что-нибудь. Как ты самачувствуешь, лучше тебе?

Василиса кивнула. Дед говорил еще что-то. За стеной всоседней квартире включили телевизор, заиграла музыка, забормотал невнятныйрекламный голос. Во дворе, под окнами, проехала машина, погудела кому-то.Заплакал младенец. Хлопнула железная дверь подъезда.

Эти реальные звуки то нарастали, то терялись в шуме дождя,который все не кончался в Мюнхене мартовской ночью сорок третьего года.

Рев моторов, вой сирены спустил Саню и Машу на землю. Уобоих кружились головы, словно только что остановилась космическая карусель, накоторой они неслись неизвестно как долго, пять минут, час или тысячу лет. Онпоймал ее ладонь, почувствовал губами, как быстро, упруго бьется пульс назапястье, увидел совсем близко ее глаза, глубокие сумрачно-синие. Он смотрелМаше в глаза, сквозь темные ресницы, как будто лежал на земле и смотрел в небосквозь ветки деревьев. Земля была теплой. Воздух пронизан солнцем, миллионыневесомых тонн тишины и солнечного света. Не было рядом страшного пожарища состанками людей, не приближался пронзительный вой сирен, мир вокруг казалсяживым, спокойным и невредимым.

— Все, Саня, все. — Маша в последний раз быстро прикоснуласьгубами к его губам.

— Я не могу. — прошептал он, — не могу без тебя. Когда всекончится сегодня, ты приедешь ко мне?

— Ты же говорил, у тебя штробилки.

— Ну и что? Я их всех убью, и будет тихо.

— У меня тихо. Никаких штробилок, никого не надо убивать —Маша поправила ему ворот рубашки, провела легкой ладонью по волосам.

— Ты хочешь, чтобы я приехал к тебе? Ты правда этого хочешь?— спросил Саня.

Она засмеялась

— Нет, неправда. Я притворяюсь.

Он закрыл глаза и помотал головой.

— Не смейся! Скажи: да, хочу. Я два года из-за тебя жил, какв тумане. Ты ни телефона, ни адреса не оставила, могла бы позвонить.

— Здравствуйте, Саня. Как у вас дела? Спасибо, Маша, у менявсе нормально. А у вас? Спасибо, Саня, и у меня нормально. Мы бы молчали идышали в трубки, а потом я бы плакала в подушку. Зачем?

Он закрыл ей рот губами, почувствовал твердый холодок еезубов и прошептал почти беззвучно, на одном дыхании:

— Никому не отдам.

Четыре машины: «Волга» со спецсигналом, милицейский«Мерседес», фургон «скорой» и пожарный фургон приближались очень быстро. Синий«Опель» Арсеньева, припаркованный на обочине, был им отлично виден.

Когда заскрипели тормоза и эскорт остановился, они оба былив полном порядке. Маша даже успела причесаться, напудриться и подкрасить губы.

— А сигналку зачем включили? — спросил Арсеньев,поздоровавшись с Зюзей. — Дорога пустая, никого нет.

— Затем! — ответила Лиховцева и многозначительно взглянуласначала на него, потом на Машу. — Вы, как я понимаю, та самая Мери Григ? Оченьприятно. Лиховцева Зинаида Ивановна, старший следователь прокуратуры.

Хмурясь, не отвечая на Машину улыбку, Зюзя крепко,по-мужски, пожала ей руку.

Дальше первым по старой бетонке поехал Санин «Опель». В негопересела Лиховцева. Маша устроилась на заднем сиденье. Саня видел в зеркале тоее глаза, то губы. «Опель» трясло. По ветровому стеклу скользили матовыесолнечные блики. Пахло Зюзиными сладкими духами с примесью ванили. Каждый раз,когда он встречался с Машей взглядами в зеркале, у него дух захватывало, сердцераздувалось до размеров футбольного мяча и тут же сжималось, становилось меньшебулавочной головки. В голове выстраивались немыслимые планы, как сделать, чтобыона никуда не улетала. Идеи, одна другой безумней, громоздились, как камни. Онстроил воображаемые стены, за которыми можно было бы спрятаться им с Машей отвсего мира, чтобы все от них отстали, не трогали, дали побыть вдвоем. Но стенырушились. Руки у Сани дрожали так сильно, что было трудно вести машину. Он былблагодарен Лиховцевой за то, что она молчит. А молчала она довольно долго,первые десять минут пути, и сидела надутая, мрачная. Он решил, это потому, чтоона все про них поняла и сейчас произносит строгие внутренние монологи: как нестыдно! Нашли время и место! Если бы не было рядом Маши, она наверняка бывысказала Арсеньеву все вслух, не стесняясь в выражениях.

— Булька повесился, — внезапно сказала Зюзя тусклым голосом,подпрыгнув на очередной колдобине.

— Что? — тупо переспросил Саня.

— Что слышал!

— Когда?

— Сегодня ночью.

— Как? Он же в общей камере сидел!

— Ну что ты мне идиотские вопросы задаешь?! — закричала Зюзяи тут же охнула от очередного прыжка, — Господи, ну и дорога! Только не вздумайсейчас рассуждать о том, что ему помогли.

— Не буду, — пообещал Саня, — не буду рассуждать, ЗинаидаИвановна, но ему, скорее всего, помогли. Во всяком случае, не помешали.

— Сейчас там допрашивают всех подряд, — сказала Зюзя последолгой паузы, — разумеется, никто ничего не видел, не слышал. Под матрацем унего нашли записку: «Я виноват. Мама, прости!». Мы доедем когда-нибудь или нет?Я не выношу тряски. Сколько еще?

— Минут сорок.

— Ну и что же ты молчишь? Рассказывай. Времени достаточно.

— Я вообще-то машину веду.

— Ничего. Авось язык не откусишь.

Саня принялся ей излагать все, что он узнал за этибесконечные сутки.

По свидетельству швейцара из кафе «Килька», подозреваемыйКуняев, ныне уже покойный, все-таки прикасался к внутренней стороне портфеляписателя Драконова после убийства. Иначе не осталось бы его отпечатков,поскольку, когда он прикасался к портфелю до убийства, на руках у него былирезиновые перчатки. Он поранил руку, и швейцар дал ему перчатки, чтобы грязь непопала в рану, когда он мыл туалет.

— Да, у него до сих пор какая-то язва на кисти, я видела, —озадаченно кивнула Зюзя, — ладно, продолжай.