Приз - Полина Дашкова

Василиса очертила в воздухе какой-то прямоугольник.

— Что? — Дмитриев растерялся.

Она принялась жестикулировать, пытаясь что-то объяснить ему.Он не мог ее понять и занервничал. Она подносила палец к открытому рту, держалаего вверх, так, что получался перечеркнутый кружок. Потом убирала палец. Потомопять подносила, уже к сжатым губам, перпендикулярно.

— Что, Васенька, что ты хочешь мне сказать?

Он встал, принялся ходить по комнате, из угла в угол. Вдругостановился, резко развернулся. Глаза его сияли.

— Я понял тебя! Детская немая азбука! Точно?

Она закивала.

— Ну давай еще разок попробуем. Ты же меня учила этому,когда была маленькая. Давай!

Василиса повторила несколько жестов.

— Эф, — неуверенно произнес дед, — О. Тэ. О. Гэ. Правильно?Фотограф? Он заходил к тебе?

Василиса кивнула и скорчилась, изображая полнейшееомерзение.

— Он тебе не понравился? Ну да, он неприятный тип. ЖурналисткаМарина очень приятная, а он — нет. Хотя, знаешь, первое впечатление бываетневерным. Может, человек просто стесняется, а кажется, что он мрачный хам.Посмотрим, какие он сделает фотографии.

Василиса опять кивнула и указала на телефон.

— Ты хочешь, чтобы я позвонил ему?

Она помотала головой, тяжело вздохнула и опять приняласьпоказывать буквы детской немой азбуки. Это получалось очень медленно, пальцы неслушались, дед понимал с трудом, но все-таки понимал.

— Маше? Позвонить Маше? Рассказать о фотографе? Но чтоименно о нем рассказывать? Что он неприятный тип? Больше пока нечего.

Василиса помотала головой, вытянула палец, попыталасьповторить губами звук выстрела. Ничего не вышло. На этот раз дед ее не понял итак растерялся, что она готова была заплакать от жалости к нему.

Он подошел, погладил ее по голове, поцеловал в пробор.

— Прости, Васюша, я не понимаю. Давай-ка лучше почитаемчто-нибудь хорошее. Что ты хочешь?

Она кивнула и заскользила глазами по книжным полкам. У дедабыла большая библиотека. Книжные стеллажи занимали две стены в кабинете,целиком, от пола до потолка.

— Ты пока выбирай, а я поищу очки, — сказал дед и ушел вкухню.

Василиса смотрела на книжные корешки и пыталась на чем-тоостановиться. Пусть это будет «Собачье сердце» Булгакова. Или «Детство,отрочество, юность» Толстого. «Повести Белкина» или «Мертвые души».

Взгляд ее добрался до самой верхней угловой полки. Там накорешках лежал слой пыли. Десять лет назад дед вдруг загорелся идеей снятьфильм о Третьем рейхе, о том, как зреет диктатура и люди сходят с ума. Мамаговорила, что на этом он сломался. Прежде чем засесть за сценарий, он рылся вархивах «Госфильмофонда», смотрел хронику, читал мемуары бывших нацистов иуцелевших узников концлагерей, документальные исследования разных социологов,историков, психиатров, и у него, по словам мамы, поехала крыша. Он все бросил изапил. Сценарий так и не написал. Ни этот, ни какой другой. Ему как будтовообще расхотелось снимать кино.

На верхней угловой полке стояли пыльные, забытые книги онацизме. Василиса увидела несколько томов документов Нюрнбергского процесса,«Историю гестапо», мемуары Штрассера, Риббентропа, Гизевиуса.

Раздался сигнал домофона и радостный голос деда:

— А! Это, наверное, медсестра. Надо же, как она быстро!

Через несколько минут в квартире появилась высокая крепкаяблондинка лет двадцати пяти.

Василиса встала и приковыляла в прихожую. Дед засуетилсявокруг гостьи, даже поцеловал ей руку, что было совсем уж некстати. Легкаянасмешка скользнула по ее пухлым, аккуратным губам.

«Надо будет сказать ему, чтобы он бросил эту дурацкуюпривычку — целовать руки всем теткам подряд», — подумала Василиса.

На девушке были джинсы с блестками, белая эластичная майкабез рукавов, с глубоким вырезом. Все тугое, натянутое до предела — вот-вотлопнет по швам под натиском массивных плеч, грудей и бедер. Крупные черты моглибы показаться приятными. Все в ее лице было гармонично и правильно, если бы неглаза, маленькие, водянистые, вдавленные глубоко под надбровные дуги, густообведенные синим контуром.

«Я не хочу, чтобы эта меня мыла!» — выкрикнула про себя Василиса.

Медсестра скинула золотые босоножки на острых шпильках.

— Вот вам тапочки, Надя, располагайтесь, я дам чистыеполотенца, бинтов у меня полно. Горячей воды, правда, нет, но я сейчас согрею,— суетился дед.

— Спасибо, я разберусь. Пойдем, котик, — она шагнула кВасилисе.

* * *

Звонок Лезвия застал Вову в машине. Он ехал на Тушинскийаэродром, где проводились съемки рекламного ролика партии «Свобода выбора».Вове предстояло посидеть за штурвалом самолета, потом изобразить, как онпрыгает с парашютом.

Лезвие был трезв, спокоен и собран.

— Есть две новости, плохая и хорошая. С какой начать?

— С какой хочешь.

— Ладно. Хорошая новость. С Булькой все сделано чисто.Нормальный суицид. Теперь плохая новость. В лагере нашли жмуров.

«Вот почему он так спокоен», — понял Приз.

Если происходило нечто очень серьезное и опасное, Лезвие непаниковал. Он сразу преображался. У него даже голос менялся, и дикциястановилась четче. Он прекращал пить, начинал думать. Он умел сосредоточиться,выключал все эмоции, как звук в телевизоре. В самые критические моменты он нематерился, не говорил «блин» и «короче», поскольку это расслабляет. Он брал насебя ответственность и принимал правильные решения. Приз смертельно завидовалэтой его способности.

— Кто нашел?

— Не знаю. Из Москвы целая толпа прикатила.Следователь-важняк, опера, эксперты, все, как положено. Пожарников вызвалинаших, лобнинских.

— Как фамилия следователя?

— Не знаю.

— Что значит — не знаю? Выясни!

— Не собираюсь.

— Почему?

— Потому, что даже мои проплаченные информаторы не должнызнать, что мне это интересно. Мне без разницы, кто там следователь, ты понял? Як этим жареным жмурам не имею никакого отношения. Успокойся и шевели мозгами,Шама. Сейчас надо затихнуть и не высовываться. Тогда все будет нормально.Стволы, из которых мы стреляли, Миха уничтожил. Железо на днях скинем. Все.