Филантропы в рваных штанах - Роберт Трессел

привычке проводить вечера у «Крикетистов». Вероятно, даже и без дружбы с Крассом он все равно бы продолжал посещать эту пивную, ибо дома дела шли плохо. Неизвестно почему они вечно ссорились с Рут, и не всегда по его вине. Иногда, по дороге с работы домой, он решал быть к ней добрым и предлагал ей после чая пойти всем вместе с ребенком погулять. Раз или два она соглашалась, но они успевали поссориться еще по дороге. Теперь он не пытался наладить с ней отношения и каждый вечер сразу же после чая уходил.

Мэри Линден все еще жила вместе с ними и не могла не ощущать, что в семье этой нет счастья: она часто замечала, что глаза у Рут красные и опухшие, как после слез, деликатно вызывала ее на откровенность, но безуспешно. Однажды, когда Мэри пыталась дать ей какой-то совет, Рут разрыдалась, но так и не сказала, в чем причина, − у нее болит голова, утверждала она, плохо себя чувствует, ничего больше.

Иногда Истон проводил время в пивной, но часто уходил на огороды, где у Харлоу был участок земли. Харлоу обычно вставал в четыре утра и до работы часок трудился на своем участке, а каждый вечер, выпив чаю, опять отправлялся туда и работал дотемна. Иногда он не заходил домой, а шел прямо на участок, и дети относили ему туда чай в бутылке и ужин в маленькой корзиночке. У него было четверо детей, и все они были еще слишком малы, чтобы работать, и, само собой разумеется, ему нелегко приходилось. Он не был трезвенником, но, как он часто говаривал, «трактирщики на его деньги не растолстеют». Бывало, он по нескольку недель не прикасался к спиртному, если не считать стакана или двух пива в воскресенье за обедом, но пиво стоило не дороже чая или кофе, так что лишним расходом здесь и не пахло.

На его счастье, его жена была хорошей портнихой, в скромности и прилежании не уступала ему; с утра до вечера она гнула спину за шитьем и при этом умудрялась поддерживать дом и следить, чтобы дети были чистыми и прилично одетыми. Хотя далеко не всегда они были сыты, но выглядели всегда так пристойно, что ни одна из дам-благотворительниц никогда не рассматривала их семью как нуждающуюся в помощи.

Харлоу платил пятнадцать шиллингов в год за свой участок земли, и, хотя вкладывал в нее немалый труд, она приносила ему и радость, и кое-какой доход. Обычно за цветы Харлоу выручал несколько шиллингов, да и картошки и овощей им хватало почти на весь год.

Иногда на участок приходил Истон и помогал Харлоу копаться в земле, но, проводил ли он вечер там или в пивной, все равно домой он возвращался около половины девятого и сразу ложился спать, не обменявшись ни словом с женой, которая, со своей стороны, редко к нему обращалась, разве только спрашивала о чем-нибудь необходимом или отвечала на его вопрос. Истон думал сперва, что это происходит из-за той их давней ссоры в пивной, но, когда он несколько раз извинился перед ней, прося простить его и забыть это дело, Рут всегда отвечала, что все в порядке и просить прощения не за что. Потом он решил, что все это из-за их бедности, из-за того, что прошлой зимой они вынуждены были продать дом и почти всю мебель. Но когда он заговаривал о том, чтобы что-нибудь купить и попытаться создать хоть какой-то уют в доме, Рут не проявляла никакого интереса − в доме достаточно чисто и так, устроены они вполне хорошо, говорила она безучастно.

Однажды вечером − это было в середине июня − Истон, возвращаясь с участка Харлоу, принес жене букет цветов − красные и белые розы и анютины глазки. Он вошел в дом как раз в тот момент, когда Рут собирала ему корзинку с едой на завтрашний день. Ребенок спал в своей кроватке около окна. Хотя было уже около девяти часов, лампа не горела, и мрачный сумеречный свет из открытого окна усиливал ощущение безнадежности. Огонь в камине уже погас, и там тлела только кучка золы. У камина лежал старый коврик из джута, когда-то яркий и красивый, но краски на нем стерлись настолько, что невозможно было различить узор. Пол в комнате ничем не прикрыт, если не считать двух или трех обрезков старых ковриков, купленных Рут в разное время за несколько пенсов у самых убогих старьевщиков. Стол и стулья были, пожалуй, единственными вещами, уцелевшими от прежней обстановки, небольшой буфет был почти пуст − в нем оставались три-четыре тарелки разного размера и расцветки и несколько чашек и блюдец.

Тишину нарушали только случайные звуки проезжавших мимо повозок и до странности отчетливые голоса игравших на улице ребятишек.

− Вот я что принес тебе, − сказал Истон, протягивая жене цветы. − Я думал, они тебе понравятся. Я их взял у Харлоу. Ты ведь знаешь, я ему немного помогаю на его участке.

Сперва он подумал, что она не хочет брать их. Рут стояла у стола спиной к окну, и он не мог рассмотреть выражения ее лица, когда она заколебалась, прежде чем пробормотать слова благодарности и взять цветы, которые тут же положила на стол, едва к ним прикоснувшись.

Обиженный ее, как ему показалось, невниманием, Истон не пытался вести разговор дальше, а сразу прошел на кухню помыть руки и тут же улегся спать.

А Рут еще долго сидела внизу у потухшего камина, среди тишины и сгущающихся теней, с букетом цветов в руках, и вновь переживала события прошедшего года, снедаемая угрызениями совести.

Присутствие Мэри Линден и двух ее детей, вероятно, спасало Рут от того, чтобы чувствовать себя еще несчастней. Маленькая Элси попросила у нее разрешения гулять с ребенком, а Рут, в свой черед, выполняла за нее домашнюю работу. Самой Мэри едва хватало времени на шитье − благо, что работала она надомницей, а по воскресеньям она убирала комнаты, чинила одежду своих ребятишек − словом, отдыхала. Иногда в воскресенье вечером она и Рут с детьми отправлялись навестить миссис Оуэн, которая, хотя и не была лежачей больной, но очень редко выходила из дома. Работа в меблированных комнатах привела ее к тяжкому заболеванию, от которого она никак не могла оправиться. Раз или два ее смотрел доктор и посоветовал ей покой. Он запретил ей поднимать тяжести, мыть полы, застилать постель; прописал ей калорийную пищу − крепкий бульон, цыплят,