Нежность - Элисон Маклауд

что, прочитав эту страницу, читатель в десять раз вероятнее будет развращен, или здесь все же применим закон убывающей отдачи, так что читатель или читательница развратится с меньшей вероятностью – может быть, даже в десять раз меньшей, – чем после однократного прочтения слова «ебать»…

Он поднял голову и вздрогнул.

В дверях стояли четыре женщины.

Секретарша, пунцовая от смущения, произнесла:

– Извините, что прерываю вас, мистер Рубинштейн. Я стучала, но вы, кажется, не слышали.

Зато они, совершенно очевидно, слышали во всей полноте его рассуждения по поводу известного слова.

Три другие женщины, стоящие на пороге, образовали череду отдающихся эхом профилей: Барбара Лукас Уолл, ее дочь Бернардина Уолл и третья, которая могла быть только восьмидесятилетней матерью Барбары – Мэделайн Мейнелл Лукас.

Рубинштейн выключил диктофон и неловко встал.

– Извините нас, Майкл, – сказала Барбара. – Мы явились наудачу, но, кажется, выбрали неподходящий…

– Вовсе нет, вовсе нет! Это я должен принести извинения! Дамы, прошу меня простить – это все проклятое ухо, памятка с войны. Пожалуйста, входите, входите. Барбара, какой чудесный сюрприз! Вы явились в самый подходящий момент!

Он улыбнулся.

Быстро оглядел гостей. Барбара Уолл смутилась и скоро, воспользовавшись удачным предлогом, сбежит. Однако лица Дины и ее бабушки озарены одинаковым весельем от случайно подслушанного «текстуального анализа».

Рубинштейн знал: Мэделайн Мейнелл Лукас из Грейтэма в Сассексе, вдова убитого и оклеветанного Персиваля Лукаса, явилась сегодня сюда вопреки всякой вероятности. Она преступает клятву, данную покойной матери. Она готова пренебречь обидой, нанесенной ее мужу, ее дочери и ей самой. Она предлагает ему, Рубинштейну, и самому предателю Лоуренсу дар: свою умную, яркую книжницу-внучку.

Этот миг Рубинштейн будет помнить всю жизнь.

Он едва совладал с нахлынувшими чувствами.

– Чаю? – предложил он.

ix

День первый, четверг, 20 октября

Этот день наконец наступил, сырой и серый. Октябрь выдался дождливый, без хрусткой свежести, которую больше всего любил Рубинштейн в хэмпстедской осени, и без мягкого октябрьского света. Резко похолодало, и воздух на много дней заволокло дымкой, похожей на туман в голове или на вяло тянущуюся простуду.

В городе густая желтая хмарь закрыла бордюры тротуаров и дорожные знаки, а иногда прохожие и своих ног не видели. То и дело кто-нибудь падал в Темзу или въезжал в нее на велосипеде. На прошлой неделе из-за низкой видимости участились кражи со взломом, и вдоль всего Молла стояли брошенные машины. У Мраморной Арки полицейские регулировали дорожное движение с факелами в руках. Рубинштейн видал туманы и похуже, но всему городу очень не помешал бы резкий освежающий ветерок.

Он проснулся в «Гейблз» – слишком рано, в холодном поту, в мозгу лихорадочно бились мысли. Чтобы не лежать без сна, он встал в пять утра, заварил чаю, набросил плащ поверх пижамы и пошел, прихватив чашку чая и трубку, в дальнюю часть сада. Хватай дружелюбно потрусил за ним, и они остановились под вязами, с которых капало, между массивными стволами – двумя опорами спокойствия. Деревья стояли голые – листья сорвала буря, разразившаяся на прошлой неделе, но огромные выпирающие наружу корни, уже три столетия вгрызающиеся в землю, крепко держались за нее и поделились с ним спокойствием.

Через четыре или пять часов он будет сидеть рядом с подзащитным, сэром Алленом Лейном, в «яме» зала суда – углублении прямо перед судейским столом. Но сейчас, в этот краткий перерыв, Рубинштейн только отхлебывал чай и курил. И перешел к распорядку дня лишь тогда, когда дождя в чашке стало больше, чем чая.

Зал судебных заседаний номер один в Олд-Бейли, знаменитое ристалище правосудия, потягается с любым из знаменитых исторических лондонских театров – что зрелищностью, что выворачиваемой наружу подноготной человеческой души, что плохой акустикой. Это самый большой из четырех залов заседаний, которые лучами расходятся от большого центрального вестибюля главного уголовного суда, и за столетие своего существования он перевидал множество человеческих драм. Однако при всем его великолепии, при всем значении его в сознании страны как места охраны добродетели, зал удивительно маленький и вмещает самое большее две сотни человек, да и то с трудом.

Солиситор защиты Майкл Рубинштейн мало что мог сделать: ему оставалось только ждать, пока начнется представление. Десять недель он работал без устали день и ночь, в будни и праздники, за кулисами и у всех на виду. Он срежиссировал всю линию защиты, а теперь мог только смотреть из-за кулис, как его труппа выходит на сцену. Справился ли он со своей задачей?

Актеры, облаченные в парики, – барристеры – знали свою роль назубок. Как он заверил сэра Аллена с самого начала, в адвокаты защиты были выбраны трое самых лучших, и все мастера своего дела: ведущий – Джеральд Гардинер, королевский адвокат; младший – Джереми Хатчинсон, королевский адвокат; и мистер Ричард Дю Канн, самый молодой и пока еще не удостоенный этого звания.

Стол солиситоров располагался в углублении – нечто вроде окопа или траншеи, где оставалось лишь ждать и не терять мужества. На войне, когда положение обострялось, Рубинштейн обычно мог что-нибудь сделать, но сейчас, сидя в яме прямо перед столом судьи, рядом с сэром Алленом и главой совета директоров издательства Гансом Шмоллером, он чувствовал себя так, словно ему обрубили ноги по колено.

Архитектура любого судебного здания явно устроена, чтобы возвышать одних и принижать других; чтобы возвеличивать и смирять. Она предоставляет вместилище для откровенно театрализованного судебного ритуала. В редких случаях свидетелю в загончике для свидетелей могут предложить стул или минуту отдыха, чтобы перевести дух. Бывает, что у присяжного округляются глаза от сочувствия и он тихо роняет слезу, но в 1960 году подобные детали были несущественны, ибо зал заседаний номер один в буквальном смысле не оставлял места для человеческого сострадания. Несмотря на всю неоклассическую пышность, шелест одеяний, белые перчатки и мудрость голов, увенчанных париками, судебное действо было все еще неотделимо от примитивных ритуалов пленения, унижения и наказания.

Кому-то приходилось унизиться, чтобы могли возвыситься другие. Или, возможно, наоборот. Иерархии, касты и ранги по-прежнему определяли любую социальную структуру и любое взаимодействие в сознании народа – так же незыблемо, как колонны, цоколи и пилястры, поддерживающие само здание суда Олд-Бейли.

Сэра Аллена и Ганса Шмоллера пощадили, не стали подвергать унижению – запирать на огромной скамье подсудимых посреди зала. Это казалось цивилизованным жестом доброй воли, но было ли таковым? Не вынесут ли присяжные обвинительный приговор с большей вероятностью, когда скамья подсудимых пуста? В этом был определенный риск, но обвиняемые остались за столом солиситоров, справа от Майкла Рубинштейна – со стороны его здорового уха. Перед