Нежность - Элисон Маклауд

ним громоздились папки с заметками по делу и показаниями свидетелей на случай, если мистер Джеральд Гардинер, руководящий советник защиты, захочет с чем-нибудь свериться, или (подумал он, поморщившись) если Лейну и Шмоллеру нужно будет срочно нырнуть в укрытие. Ведь в тесном зале с галерки, где располагается публика, сюда можно в буквальном смысле камнем добросить.

Помоги им Господь.

Над ним, на помосте за судейским столом, выстроился ряд кресел с высокой спинкой, похожих на троны. Эти роскошные сиденья ждали не только судью – господина Лоуренса Бирна, – но и шерифа Лондона, городского олдермена, различных юридических наблюдателей и даже любопытную жену любого из председательствующих судей. На стене позади судейского кресла вздымался золотой меч государственного правосудия – три фута длиной, ножны темно-красного бархата.

Позади стола солиситоров, также в углублении, располагались места адвокатов: ряды сидений в кожаной обивке, ожидающие, когда на них опустятся седалища барристеров. При этом советник обвинения сидел ближе к судейскому столу, а советник защиты – ближе к скамье обвиняемых. Барристерам уделили скромный стол и кафедру, на которых они сейчас аккуратно раскладывали свои бумаги в предвкушении момента, когда начнется суд. За спиной у советников расселись разнообразные важные персоны, похожие на послушных детей-переростков, которых почему-то увешали медалями, толстыми золотыми цепями, а к одному даже прицепили пару тапочек.

Секретаря суда завалили просьбами о пропусках на оставшиеся места в зале. Просьбы поступали от высокопоставленных, благонамеренных, сочувствующих, возбужденных и просто любопытных. Даже мистер Вивиан Холланд, сын Оскара Уайльда, пришел на первый день судебного заседания. Суд над леди Ч. был главной сенсацией, и сейчас, когда до половины одиннадцатого утра оставалось несколько минут, Майкл Рубинштейн почти въяве слышал, как невидимый оркестр в яме перед судейской скамьей настраивает инструменты.

Зал судебных заседаний номер один, главный зал заседаний самого значительного уголовного суда Англии, не желал поступаться символичностью и зрелищностью ради удобства и практических соображений. Он изобиловал резными деталями, в равной степени мешающими видеть и слышать. Это плотно сложенная трехмерная головоломка из скамей, панелей, столов, стульев, кафедр, конторок, подиумов и арок, не говоря о нависшем над головой ящике галерки – такой узкой, что больше всего она походит на шкаф для посуды, откуда в любой момент рискуют со звоном посыпаться чайные чашки.

Презрев грядущие неудобства, публика часами стояла в очереди на улице под дождем у входа в Олд-Бейли, чтобы занять место в этом посудном шкафу. Трубы отопления забулькали и залязгали, и в зале запахло мокрой шерстью от пальто и шуб, навевая многим собравшимся нежные воспоминания о домашних любимцах. Майкл Рубинштейн рассеянно понадеялся, что жена не забыла пустить Хватая обратно в дом с дождя.

В любом концертном зале, в любом театре Рубинштейн неизменно чувствовал, что каждый зритель – все равно, в королевской ложе или в райке, – влияет на представление так, как мы и не подозреваем. Аналогичным образом добрые – или наоборот – чувства собравшихся в зале суда представляют собой безмолвную, но действенную силу. Он в этом не сомневался.

Рядом с судейским столом, впереди ряда советников, располагалась огороженная скамья присяжных: два ряда по шесть сидений. Это был «первый ряд партера» для двенадцати самых важных участников суда: горожан, состав которых сейчас, утром первого дня, еще не был известен. От имени народа в зале присутствовали представители прессы, занимающие двенадцать плотно набитых рядов.

Сама скамья подсудимых – загон, в котором хватило бы места на десять подзащитных или десять вещественных доказательств на рассмотрение суда, – занимала центральное место в зале прямо перед глазами судьи. В более обычных делах подзащитный поднимался на скамью подсудимых из камеры временного содержания в чреве Олд-Бейли. Кроме нее, в подвале располагалась бойлерная с запасами угля и огромной дышащей печью. Еще ниже, если заглянуть через люк в полу, бежала древняя река Флит, заключенная в своды и невидимая, омывающая подземный мир Лондона, словно река Стикс древней Британии.

Когда пробило половину одиннадцатого, раздались три громких удара в дверь зала снаружи, и все присутствующие подобрались и выпрямились на местах. Началась увертюра. Появился судебный пристав и бодряще отчетливым голосом, превозмогающим законы акустики, призвал всех встать, а Бога – хранить королеву.

Немедленно открылась дверь, ведущая к судейскому столу на возвышении, и оттуда, как фигура в часах, явился шериф города Лондона, облаченный в кружева, сверкающий металлом и сжимающий в руках треуголку. Затем вошел лорд-мэр во всем блеске своих регалий, а справа и слева от него – два городских олдермена в золотых цепях и одеяниях полночной синевы, отороченных мехом. Явилась сребровласая женщина в обширном плаще, на котором сверкала дорогая брошь. «Это не стразы!» – записали представительницы женских отделов газет.

Наконец все эти сиятельные личности отступили на шаг, и на помост вышел господин судья Бирн в коротком седом парике, в белых перчатках и отделанной горностаем алой мантии, препоясанной сверкающим черным кушаком. Такой костюм сгодился бы и черному магу, а господин судья Бирн нес в руках не только черную шапочку, положенную ему по должности, но и букетик цветов – традиционное спасение от невыносимой вони Ньюгейтской тюрьмы, над которой некогда располагался суд Олд-Бейли. Согласно ритуалу в зале также разбросали стебли руты – на судейской скамье, по концам ряда барристеров, и обильнее всего – вокруг скамьи подсудимых.

Судья трижды поклонился собравшимся барристерам, и они в ответ поклонились ему. Зашуршали одеяния: судья и весь суд заняли свои места. Кресло судьи сначала придержал, а потом вдвинул на место шериф; его задачу облегчали установленные за судейским столом металлические направляющие. Все вместе должно было создавать ощущение, что судья без малейшего усилия подчиняет окружающий мир своей воле.

Леди Бирн, его облаченную в плащ супругу, – она же читательница, судья и протоколистка выданного суду экземпляра романа – проводили к креслу с высокой спинкой рядом с креслом мужа. Затем господин судья Бирн воззрился сквозь очки на собравшихся, с некоторой даже добротой.

Взглянув снизу вверх на судью, Майкл Рубинштейн заметил нечто неожиданное: у него с запястья свисал парчовый серо-голубой мешочек. Это что-то новенькое, подумал Рубинштейн. Но господин судья Бирн тут же чрезвычайно торжественно извлек из мешочка бело-оранжевый предмет – так, словно в далеком будущем антропологи признают эту вещь аксессуаром малоизвестного ритуала европейцев XX века.

Крамольная книга издательства «Пингвин» в бумажной обложке, с указанной на ней радикальной ценой в три шиллинга шесть пенсов, будто жила собственной, чрезвычайно любопытной жизнью. Судья положил ее на стол перед собой. И лишь после этого кивнул секретарю суда, который стоял начеку, готовый начать процесс.

Для собравшихся в зале