Вьетнамская война в личных историях - Джеффри Уорд

в резерв морской пехоты в старшей школе, стремясь проявить себя и защитить свою страну. Но вопросы о Тонкинском заливе, истории о жертвах среди гражданского населения, шок от Тетского наступления, подозрения в том, что американские официальные лица исказили происходящее, не давали ему покоя в Йельском университете, а затем в качестве стипендиата Родса в Оксфордском университете.

Карл Марлантес и его девушка в Оксфорде

Ему нравилось в Оксфорде «пить пиво, тусоваться с девушками и отлично проводить время». Но, вспоминал он, в конце концов «я не смог этого сделать. Я чувствовал, что я как бы прячусь за привилегиями, и что я должен сделать выбор. Я был очень разорван. Там был еще один парень, Майк Фредриксон, и мы всю ночь обсуждали, что делать. И Майк решил сдать свой призывной билет и отправиться в Канаду. И я решил отправить свое письмо в морскую пехоту. Я дал клятву: «Да поможет мне Бог». Я отнесся к этому серьезно. Но я думаю, что более важно то, что это были мои друзья, ребята, с которыми я тренировался. Я чувствовал, что собираюсь как бы подвести сторону. Что, если я не присоединюсь к ним и не разделю бремя, я не буду порядочным человеком. Патриотизм сильно померк. Так что это была скорее моя личная клятва, моя собственная честь была поставлена на карту. И знаете, я думаю об этом. Это смешанная история, потому что я ходил туда и убивал людей. Поэтому я сделал это?»

КОГДА ПРИХОДИТ УТРО

В пять часов прерывистый голос радиопропагандиста Трин Тхи Нго, которого американцы называли «Ханойской Ханной», донес новости по крайней мере о некоторых из этих событий до капитана Хэла Кушнера, который был заперт вместе с другими американскими пленниками в первый из нескольких отдаленных лагерей для военнопленных в Центральном нагорье. Но по большей части Кушнер и его сокамерники были отрезаны от внешнего мира.

Вскоре после прибытия Кушнера двое пуэрториканских пленников, капрал морской пехоты Хосе Агосто-Сантос и армейский рядовой Луис Ортис-Ривера, должны были быть освобождены их похитителями в качестве предполагаемого доказательства того, что с заключенными обращались «снисходительно и гуманно». Кушнер воспользовался возможностью, чтобы тайком сообщить, что он все еще жив: «Это был единственный раз, когда у меня был карандаш за все время моего плена. У меня была бумага. Я думаю, это было бумажное полотенце. Я записал имена, звания и порядковые номера только что взятых в плен людей, а также свой собственный. И когда я попрощался с одним из пуэрториканцев, я пожал ему руку, и у меня была вся эта бумага в комке. Вьетнамцы пропустили или у них была паршивая охрана. Так или иначе, я передал ему бумагу. Я сказал ему по-испански, чтобы он передал эту бумагу властям. Мой отец и тесть, говорившие по-испански, отправились в Форт-Брэгг. И им разрешили поговорить с этими двумя заключенными. И мой отец определил мой почерк. Так что он знал, что я, по крайней мере, мог писать в этот конкретный день».

Кушнер не получил ни слова о том, как поживает его семья. Его семья больше года ничего не слышала о нем. «Я был женат уже пять лет, когда поехал во Вьетнам. У меня был ребенок двух с половиной лет, маленькая девочка, которую я обожал, и я знал, что моя жена беременна, и я знал, что она родит ребенка в апреле. Итак, я попал в плен в декабре. И я так и не узнал, был ли он мальчиком или девочкой. Но я думал о своих родителях, братьях и сестрах, жене и маленькой девочке. И одна из вещей, которая беспокоила меня, и я думаю, что это не является необычной динамикой, это то, что я не мог вспомнить, как они выглядели через некоторое время. Я вспомнил, как выглядели их фотографии. И когда я представлял их в своем воображении, я представлял картину, фотографию».

В обращении с Кушнером и его сокамерниками в последующие месяцы не было ничего ни снисходительного, ни гуманного. Они жили тесно в одной травяной хижине, окруженной густыми джунглями. Их «кухней» была дыра в земле, окруженная камнями. «У нас было по одному одеялу на человека, если его можно так назвать, — вспоминал один из заключенных, — мешок из мешковины, разделенный и сшитый вместе, такой мешок, в котором Агентство США по международному развитию бесплатно отправляло рис и булгур во Вьетнам». На каждой сумке был изображен символ межнациональной дружбы в виде сложенных рук.

Полосы муссонных дождей падали неделями, просачиваясь через соломенную крышу, превращая поляну в море грязи. Мужчины спали на большом бамбуковом тюфяке, иногда их было до восемнадцати человек, вспоминал Кушнер: «И мы болели. Мы были очень больны. И мы выполнили свои функции на этом поддоне. И мы испражнялись, и мочились, и рвали, и делали все это рядом друг с другом. У нас не было ни сменной одежды, ни обуви, ни москитных сеток, ни одеял. А мы были в горах. Ни зубной пасты, ни мыла, ничего из того, что мы считаем чуть ли не необходимым для выживания. Наш пищевой рацион составлял три чашки риса в день, размером с кофейную чашку. В сезон дождей, который длился три-четыре месяца, количество риса сокращалось до двух кофейных чашек. И они дали нам паек [ нуок чам ], который представляет собой соус из гниющей рыбы. Это мертвая рыба, которая бродит, и из нее получается что-то вроде соуса, который пахнет так, как вы ожидаете, но на вкус хуже. И мы положили это на рис. И рис не был белым рисом. Это был старый рис, который много лет хранился в горах… Он был пронизан долгоносиками, крысиными экскрементами и тому подобным. У нас не было белка, и у нас был дефицит витаминов. И у нас не было витамина С. Мы распухли. Мы получили то, что во время Второй мировой войны называлось голодным отеком. Это гипопротеинемия — недостаток белка. Мы заболели авитаминозом из-за нехватки витамина В 1. У нас есть дефицит всех витаминов, которые только можно получить. У нас были ужасные кожные заболевания. У нас была чесотка. У нас было все».

Чтобы выжить, Кушнер снова и снова повторял ночью свою мантру: «Я буду здесь, когда наступит утро. Я буду здесь, когда наступит утро». Он не всегда мог убедить себя, что это правда.

ДЛЯ ЭТОГО