Нежность - Элисон Маклауд

для построения прочного брака. Он считал, что хороший брак, возможно, самое важное на свете. Мне продолжить?

Мистер Гардинер взмахивает рукой, как бы говоря: «Вам предоставлено слово».

Она выпрямляется во весь рост:

– Лоуренс считал, что цивилизация стала бесплодной и не отвечает главным потребностям человека. Он хотел бы открыть глаза всему человеческому роду на следующее: люди живут ущербно, и их будут эксплуатировать самыми разными способами, пока они не доберутся до глубинных источников своего бытия и не начнут жить более полной жизнью. Мужское бессилие сэра Клиффорда Чаттерли – символ бессилия современной Лоуренсу культуры. Любовная связь леди Чаттерли с лесничим – не что иное, как отклик на зов, возвращение к душе…

Господин судья Бирн поднимает голову, приставив ладонь к уху:

– Что-что, мадам?

– Возвращение к душе, милорд. – Она нисколько не смущена.

Судья моргает, словно получив пощечину.

Его супруга смотрит в зал с ледяной страстью, ранее невиданной у нее на лице. Она поправляет брошь с драгоценными камнями, приколотую к блузке, и заметно волнуется. Майклу Рубинштейну остается только гадать, не собирается ли леди Бирн спуститься с судейской скамьи, сжимая в руке брошь, и пырнуть ею Даму Ребекку.

Мистер Гардинер продолжает:

– Дама Ребекка, скажите, пожалуйста, утратила ли мысль Лоуренса свою актуальность в наши дни по сравнению с двадцатыми годами?

– Нет. Наоборот, я считаю, что она стала более актуальной. С тех пор мы участвовали в еще одной войне, по причине, которой очень боялся Лоуренс: он видел, что в каждой стране есть большая прослойка городского населения, утратившего связь с землей, с настоящей жизнью, с честной жизнью, и таких людей легко увести – сбить с пути – в любом направлении… Мы, живущие сегодня, знаем: действительно, очень многих увело на путь зла слепое послушание вождям, таким как Гитлер. Лоуренс говорил о совершенно реальных вещах – фашизме, нацизме, – и все это осуществилось в ходе последней войны, хотя, конечно, Лоуренса уже не было на свете и он не застал воплощение в жизнь своих страхов – своих пророчеств, как скажут некоторые. Он не был склонен к полетам фантазии. Скажу больше, он был реалистом практически до степени отсутствия всякого чувства юмора. Леди Чаттерли – это аллегория; прекрасная, хотя и полная фраз, которые способен высмеять любой ребенок. Однако насмешки и издевки – никуда не годные доказательства на суде. Лоуренс был прав. Он хотел нашего возвращения к чему-то такому, что нас спасет. Как писатель и как человек он был абсолютно серьезен во всех задачах, которые ставил перед собой.

Мистер Гардинер:

– Как ведущий романист и комментатор по общественным вопросам вы принадлежите к числу наиболее уважаемых литературных критиков нашей страны. Не могли бы вы сообщить суду: как вы определяете литературное достоинство книги?

Дама Ребекка размышляет, но не колеблется. Она берет паузу исключительно ради театрального эффекта.

– Это очень просто, мистер Гардинер. Книга, обладающая литературными достоинствами, – та, которая вдохновляет читателя жить дальше.

– У меня больше нет вопросов, милорд.

«Brava!»[56] – думает Майкл Рубинштейн. Дама Ребекка оправдала надежды.

Когда выясняется, что перекрестного допроса не будет, разочарование отражается лишь на лице самой Дамы Ребекки. Она с нетерпением ждала возможности ввязаться в драку, ибо равных ей в этом деле мало. Что известно мистеру Гриффиту-Джонсу. Ее слава бежит впереди нее. Что же остается делать обвинению, как не будить зря лихо?

Только мы видим, как Майкл Рубинштейн за столом солиситоров незаметно торжествующе кивает сэру Аллену Лейну и Гансу Шмоллеру.

Дама Ребекка проплывает мимо их стола: статный галеон здравого смысла посреди, как отчетливо читается у нее на лице, моря чепухи.

xi

Дж. Эдгар Гувер открывает текущий альбом для вырезок. У него выдался длинный день в конторе, но «на его стороне» Ширли Темпл, а дети – отличная компания. Такими альбомами занята целая полка за письменным столом. Пухлые свидетельства его карьеры ведут отсчет с 1924 года, еще до того, как ФБР заработало слово «федеральное» в названии.

Для Гувера это слово важнее всего и всех на свете, за исключением его матери – ну и теперь, конечно, Клайда. Или было важнее, пока у Бюро не отобрали внешнюю разведку. Вместо этого в сорок седьмом году изобрели ЦРУ, и лакомый кусочек отдали сраным интеллигентам из Лиги плюща.

И подумать только, что от Бюро к тому же потребовали обучать церэушников! Это была настоящая пощечина. Гувер всегда так считал. Но жизнь полна несправедливости. Ему это известно с детства. Ему-то никогда ничего не преподносили на тарелочке, но он не сдается. Он полон веры и упорства и в конце концов всегда добивается своего.

Будь у него дочь, она была бы совсем как малютка Хайди. Жалко, что дети обязательно вырастают. Если бы он был отцом, он бы зарифмовал уроки жизни в четверостишия, потому что стишки, как и лозунги, застревают в голове.

Вишенка на торте может запоздать,

Но будь хорошей девочкой, умей и подождать.

С практикой приходит опыт. Мой тебе совет:

Жди, трудись – и счастье будет, вот и весь секрет[57].

Он всегда отлично владел языком, еще со школы. Кроме того, он придирчив по части грамматики и орфографии. Кто-то должен следить за тем, чтобы все было на надлежащем уровне.

Он давно не занимался альбомом. Последнее время в Бюро было много работы, и у Гувера скопилась куча заметок, которые мисс Гэнди вырезает для него из газет. Нелегко вклеивать их на место короткими толстыми пальцами – особенно сложно с уголками, – но он привык все, что делает, делать хорошо. Вдобавок это занятие под конец дня снижает кровяное давление.

Да, он вошел в историю – практически буквально, как какой-нибудь инженер, поворачивающий течение реки, невзирая на то, куда ей самой хочется течь. За всем нужен присмотр. Всем нужно управлять. Жизнь не может течь сама по себе, ведь тогда не будет ни закона, ни порядка, ни нации. Подклеивая заметки о суде над леди Чаттерли в альбом, надписанный «Эдгар Дж. Гувер, 1960», он думает о том, как гордилась бы его мать (он часто об этом думает). «Суд в Лондоне, в Англии!» – она разинула бы рот от удивления. Но вместо нее в святая святых в черепе Гувера возникает отец.

Дикерсон Гувер снова беззвучно рыдает посреди улицы перед семейным домом, одетый лишь в застиранные кальсоны. Гувера пугает – сейчас, как и много лет назад, – именно беззвучие этих рыданий, немой фильм отцовского бессловесного горя. Как это вообще возможно