Нежность - Элисон Маклауд

власти над колониями и смирилась с тем, что занимает менее значительное место в мире. («Чего-чего он хочет?» – вопят седовласые старцы.) По его собственным словам, он желает жить на стороне «смелых опытов и ослепительного интеллекта».

Мистер Дженкинс слегка затерялся в собственном костюме, но не умален величественной обстановкой Олд-Бейли.

Мистер Хатчинсон улыбается присяжным, а затем галерке, он явно в хорошем настроении. Он выходит на адвокатское место, зацепив руки за полы мантии на груди, словно фермер, заложивший большие пальцы за подтяжки.

Мистер Хатчинсон: Мистер Дженкинс, позвольте мне уточнить: вы были главным инициатором в парламенте закона о непристойных изданиях, в который недавно внесена поправка?

Мистер Дженкинс: Да.

Мистер Хатчинсон: К сведению суда, я представляю в качестве вещественного доказательства экземпляр журнала «Спектейтор» от двадцать шестого августа сего года. Мистер Дженкинс, будьте добры, прочтите выделенные отрывки со страницы «Письма в редакцию».

Мистер Дженкинс: Охотно. (Берет журнал и сдвигает очки на переносице повыше.) «Дорогой сэр! Как инициатор закона пятьдесят девятого года о непристойных изданиях я поражен и расстроен недавними шагами сэра Теобальда Мэтью, генерального прокурора… Этот закон предназначен для того, чтобы расширить полномочия полиции, по ее просьбе, в отношении торговли порнографическими материалами, в то же время обеспечив бо́льшую безопасность произведениям, обладающим литературными достоинствами… Полномочия, о которых просила полиция, теперь ей предоставлены. Почему же тогда генеральный прокурор не может продемонстрировать хотя бы капельку здравого смысла, – он поворачивается туда, где в зале суда сидит сэр Тоби, не бледнея и не моргая, – и уважать принцип компромисса? Неужели наша прокуратура не может хоть немного научиться на вызванных неграмотностью ошибках своих предшественников? Искренне ваш Рой Дженкинс».

Мистер Хатчинсон: Благодарю вас, мистер Дженкинс. Констатировано ли в законе явным образом, что он «направлен на защиту литературных произведений»?

Мистер Дженкинс: Да.

Мистер Хатчинсон: По вашему мнению, эта книга «Любовник леди Чаттерли» (высоко поднимает «пингвиновское» издание в мягкой обложке) представляет собой литературное произведение?

Мистер Дженкинс: Несомненно. С вашего позволения, добавлю: за пять лет работы над этим законом мне и в голову не могло прийти, что…

Господин судья Бирн: Я считаю, что нам не нужно в это углубляться.

Мистер Дженкинс: Приношу глубочайшие извинения, милорд. (С виду совершенно непохоже, что он чувствует себя виноватым.)

Мистер Хатчинсон: У меня больше нет вопросов, милорд.

Мистер Гриффит-Джонс: У меня нет вопросов, милорд.

Потому что удар уже нанесен.

– Мисс Энн Скотт-Джеймс!

Входит писательница, диктор радио, газетно-журнальный редактор, статная женщина шести футов ростом, сорока с небольшим лет. Она самая элегантная из всех выступавших до сих пор на процессе. На свидетельском месте она выглядит не столько свидетельницей, готовой к даче показаний, сколько роскошной резной фигурой на носу корабля.

Мистер Гардинер: Мисс Скотт-Джеймс, наша сегодняшняя цель – определить достоинства этого романа, как сам факт их наличия, так и их степень. Поэтому я хотел бы спросить вас: представляет ли роман, по вашему мнению, какую-либо образовательную или общественную ценность?

Мисс Скотт-Джеймс (оживая): О да, огромную ценность. Лоуренс был ниспровергателем идолов. Он считал свою эпоху душной и застегнутой на все пуговицы; отношение к сексу – лицемерным; считал, что деньги образуют неправомерные препятствия для любви и человеческих отношений.

Мистер Гардинер: Вы считаете, что этот роман все еще актуален?

Мисс Скотт-Джеймс: Даже больше, чем раньше.

Мистер Гардинер: Почему?

Мисс Скотт-Джеймс (с чувством, но продуманно): Потому что, можно сказать, мы пробыли в этой душной комнате еще дольше – еще целых три десятилетия после того, как Лоуренс закончил роман. И все это время окна комнаты были по-прежнему закрыты.

Мистер Гардинер: Вы считаете, что так можно сказать?

Мисс Скотт-Джеймс: Абсолютно.

Мистер Гардинер (глядя на оппонента): Свидетель ваш.

Мистер Гриффит-Джонс (он явно решил отныне тратить силы только на легкую добычу): Прошу вас, мисс Скотт-Джеймс, не сочтите за грубость. Вы ведете дамский отдел в какой-то газете, не правда ли?

Мисс Скотт-Джеймс (хладнокровно): Нет.

Мистер Гриффит-Джонс (явно ошарашенный): Нет?

Мисс Скотт-Джеймс: Нет. Этот термин вышел из употребления в тысяча девятьсот двадцать седьмом году.

Мистер Гриффит-Джонс (снисходительно улыбаясь): А! Да. Понимаю. Значит, отдел моды?

Мисс Скотт-Джеймс: Раньше я заведовала отделом для женщин. Теперь я журналист-фрилансер.

Мистер Гриффит-Джонс: Благодарю за разъяснение. Как я уже сказал, пожалуйста, не сочтите, что я намеренно груб с вами, но свидетельствовать о литературных достоинствах этой книги должны специалисты. Помимо вашей работы в… (сверяется с записями) женском отделе газеты и ваших собственных литературных экзерсисов – вышедшего в пятьдесят втором году романа под названием (медленно зачитывает название) «В… нор… ке»… Ха-ха-ха, очень хорошо… Кроме этого довольно тонкого романа, у вас нет особых квалификаций, позволяющих считать себя специалистом-литературоведом?

Мисс Скотт-Джеймс: Я изучала классическую литературу в Соммервиль-колледже в Оксфорде.

Мистер Гриффит-Джонс: Но не литературоведение?

Мисс Скотт-Джеймс: Нет… Но это весьма солидный диплом.

Мистер Гриффит-Джонс: Совершенно согласен. Тем не менее должность редактора (крутит пальцами, словно пытаясь подстегнуть собственную память) женского отдела – совсем не то же самое, что работа литературного обозревателя?

Мисс Скотт-Джеймс: Нет, не то же самое.

Мистер Гриффит-Джонс: Милорд, у меня больше нет вопросов.

В главном вестибюле мистер Элиот прекращает курсировать. День в суде наконец закончился, и престарелого поэта отпускают – он снова волен погрузиться в более обширную мрачность Лондона. Он узнает, что его пощадили: ему не придется переносить допрос со стороны Гриффита-Джонса, травлю в прессе и публичное унижение.

Однако он не уверен, что его пощадит грядущее десятилетие. Когда супружеская чета уходит, поэта мучает одышка и головокружение. Бедный Лоуренс, думает он, сыграл в ящик таким молодым. У них разница в возрасте всего три года. Они не были друг другу представлены, а если бы были, то, вполне возможно, невзлюбили бы друг друга. Но все равно все это ужасно печально.

Сумеречный день слегка подсвечивают промельки красных автобусов и мигание светофоров на Ладгейт-Серкус. Расторопная молодая жена ведет сиятельного поэта по туманной дороге, помогая ему подниматься на тротуары и спускаться с них на мостовую. Лишь покрытый копотью роскошный купол Святого Павла наблюдает за продвижением парочки. Наконец на Ладгейт-Хилл она исчезает в недрах таксомотора. Лишь тогда Томас Стернз Элиот позволяет себе – окончательно, запоздало – рухнуть на сиденье, и миссис Элиот воскрешает его нюхательными солями, поднесенными все предвидящей матроной-дежурной.

xvi

День четвертый, понедельник, 31 октября305

Опять входит судья – больше мантия, чем муж, – и его ждет леди Бирн, скорее верховный судья, чем жена. В том, что касается романа, они мыслят как один человек, и этот человек – леди