«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

вызывающий во мне яростный протест. Что происходит на сцене, почему я должен мучиться? Я не хотел в следующий раз выходить на сцену. Однако от Достоевского не уйдешь, несмотря на все мучения – за ним невозможно не идти: слишком он глубокий. Самыми удачными для меня были те спектакли, когда я решительно, непреодолимо не хотел играть.

Помню, как после премьеры «Петербургских сновидений» Завадский представил меня режиссеру театра им. Маяковского Андрею Гончарову. И вдруг Гончаров, грузный мужчина, рухнул передо мной на колени. Завадский был в недоумении. А Гончаров говорит: «Такой подвиг мальчишка сотворил, четыре часа держал в напряжении зрительный зал!» На что Завадский ему абсолютно спокойно ответил: «Ты не волнуйся. Пусть лучше он будет четыре часа у меня на сцене, чем с друзьями в ресторане жизнь прожигать». Свой знаменитый спектакль «Петербургские сновидения» Завадский посвятил своему учителю Евгению Вахтангову.

Сталкиваясь в работе с Достоевским, я знал по опыту: людей подчас не только мрачность отталкивает, но и объем его произведений. Когда режиссер берет «Братьев Карамазовых» и видит, что там – свыше тысячи страниц, он сразу, конечно, ставить не рискнет. Но начинаешь читать уже не просто как человек, обязанный прочесть, а как актер – исполнитель конкретной роли – и происходит замечательная вещь: ощущаешь себя в соавторстве, постепенно чувствуешь ритм!

Сам Достоевский в письмах говорил примерно так: меня заставляли очень быстро писать, зарабатывать деньги. Сначала я злился на это, а потом понял, что обрел художнический ритм. Завадский в работе над Достоевским даже шутил: «что вы мне тут разводите психологию! Легче! Проще! Веселее!» Это не следовало понимать буквально: он имел в виду внутренний ритм прозы.

В «Братьях Карамазовых» я сыграл две роли: Смердякова и Черта.

Музыку к «Петербургским сновидениям» писал Юрий Буцко. Фигура экзотическая, театральная. Когда я впервые увидел его в театре, у меня сразу возникла ассоциация с князем Мышкиным. Было видно, что он хотел ощутить живое дыхание, исходящее от актерской игры. Видимо, поэтому его музыка так органично соединилась со сценическим действием. Встретились мы и в работе над «Братьями Карамазовыми» в 1979 году в постановке Павла Хомского. Запомнилось, как на одной из репетиций Буцко уловил, я бы сказал, какой-то щемящий импульс, исходивший от моего персонажа Смердякова: не то придыхание, не то некий «звучок», который мог издавать этот человек-полуживотное. В сущности, междометие, которое на бумаге можно изобразить как «И – и- и…» («Что вы ко мне пристали? И – и? Зачем вы пришли? И – и?»). После репетиции композитор заметил мне, что, на его взгляд, это междометие важно для звуковой ткани образа. Замечание показалось мне тонким, и ноту, найденную на репетиции, я стал развивать: она явилась затем одной из стержневых в образе. Играя в «Братьях Карамазовых», Смердякова и Черта, я всегда мучительно переживаю свое существование в этих образах.

Сон о «Петербургских сновидениях»

«В начале июля, в чрезвычайно жаркое время, под вечер, один молодой человек вышел из своей каморки…»

Кажется, это было в начале июля. Я вышел из своего дома и отправился по знакомому адресу, Горького пятнадцать, где уже немолодой, но по-прежнему подтянутый, красивый человек, вполне, по мнению многих, преуспевающий и благополучный, предложил мне принять участие в рискованном путешествии и, обрисовав все трудности, ожидающие нас в пути, назвал это предприятие «Петербургские сновидения».

В театре было вывешено распределение ролей – и пять лет мы ждали начала репетиций, которые продолжались год. Эти пять лет дали мне возможность сосредоточиться, сжиться с ролью, разобраться в материале. Временами в течение этих пяти лет, заполненных самой разнообразной работой, Завадский спрашивал у меня: «Думаешь над ролью? – и тут же сам отвечал: «Я тоже думаю».

Когда началась непосредственная работа над спектаклем, Завадский был внутренне полностью готов к встрече с Достоевским как личность, как художник. Произошло вживание в материал, он стал «своим» и требовал воплощения. Завадский в полной мере ощутил свою сопричастность художественному миру великого русского писателя. Путь к цели представлялся долгим, мучительным, да и само достижение этой цели не сулило безмятежного покоя и светлой радости…

Сны. Они реальны, как действительность. Отчетливы, выпуклы. Но где же грань между сном и явью? Человек вдруг утрачивает ощущение реальности происходящего – и сон кажется сегодняшней жизнью, а эта жизнь оказывается кошмарным сном. «Трагический балаган» кружит в своей дикой пляске, возносит к небесам и швыряет на землю…

Я мало знаю людей, склонных коллекционировать свои дурные, кошмарные сны. Но отправиться вслед другому человеку, который живет как в бреду, мучается кошмарным сном, часто путает реальность с этим кошмаром…Б-р-р-р… Зачем? Своих забот мало? Не всякий пожелает. Да и предприятие более чем рискованное…

Встречу с Юрием Александровичем я считаю редкостной удачей судьбы. Однако, это не значит, что наши отношения были идиллическими. На репетициях «Петербургских сновидений» мы порой заходили в тупик, ссорились, иногда Юрий Александрович покидал зал, иногда я убегал с репетиций и даже был склонен отказаться от роли. Многое нам подсказывали исследователи творчества Достоевского – М. Бахтин, Л. Гроссман. Они подходили к процессу очень по-творчески: распаляясь на наших встречах, рождали и для себя что-то неожиданное, что было потом привнесено в действие.

В создаваемом спектакле поначалу преобладала мрачная атмосфера безысходности. На одном просмотре Леонид Гроссман повернул нас к свету, напомнив о солнечном лучике надежды, который увидел помилованный писатель. В свой ужасный час, стоя на эшафоте, Достоевский непременно хотел дождаться, как блеснет луч солнца на золотой колокольне. И дождался – это было важно для него. Через этот факт биографии писателя мы постарались увидеть Раскольникова в нашем спектакле. Луч солнца, луч надежды – сквозь мрак жизни, луч веры, не гаснущий в человеческой душе и дающий ей силы оставаться человеческой… Загадочных героев Достоевского Завадский и мы, актеры, вдруг увидели через призму пушкинской поэзии.

И все же процесс становления образа, шел очень сложно, так как я – ученик Мхатовской школы, то для меня верно единственное решение, по Станиславскому, «я – в предложенных обстоятельствах». Я не могу изображать роль. На премьере «Петербургских сновидений», помнится, я уходил со спектакля весь окровавленный. У меня были перебиты все ноги, потому что на сцене были уложены тросы. А я настолько приближался к герою, что забывая, что это – театр, обязательно натыкался на тот же трос, выходил потом весь травмированный. Для меня это было мучительно, я существовал в роли, а не примерял ее на себя.

В сравнение с «Петербургскими сновидениями» все предыдущие мои работы несоизмеримы по трудности и значительности. Для спектакля была выбрана монологическая, исповедальная форма. Скажем, в спектакле «Глазами клоуна» положение моего героя почти такое же, но на сцене у меня есть моменты технических смен, актерской расслабленности. Или «В дороге», моей первой работе, там мне не хватало физической тренировки – болели мышцы. Но после «Петербургских сновидений» у меня порою болит мозг. Все четыре часа Раскольников буквально не сходит со сцены. Он в самом центре зрительного зала среди публики, и тут мысль является уже не ложью, а той кровью, которая одна только и может возбудить сознание и сердце человека.

Раскольников, конечно, совершенно сознательно идет на убийство и в то же время не знает, опустит он топор или нет. Раскольников захотел взглянуть на человечество как на людской муравейник. Он весь во власти сухих, рационалистических конструкций. Его лихорадило от нетерпения осознать себя в мире, и он мысленно приходит к страшному эксперименту. А как только топор падает, начинается неожиданное для Раскольникова раздвоение. Завадский считал, что нельзя закрывать глаза на ту сторону творчества Достоевского, где переплетаются сложнейшие и противоречивые мотивы его личности, как нельзя вырвать из рук Сони Мармеладовой Евангелие. Писатель провел в Раскольникове несколько линий. Я и хотел сыграть человека, в котором есть все… Раскольников и эгоист, и его ум холоден, и знает, что он исключителен, но у него есть сердце, он любит родных, он беспомощен. И он вверг себя в такие обстоятельства, которые пробудили в нем чувства неведомой силы. Рациональная выкладка в нем и эмоции находятся в диком, нестерпимом конфликте.