«Я собираю мгновения». Актёр Геннадий Бортников - Наталия Сидоровна Слюсарева

посмотрел программы «Ностальжи» и решил, что это не так уж страшно… Конечно, если бы я там играл Шекспира или Шиллера, это было бы смешно. А роман Генриха Белля начинается с представления героя: «Я – клоун, я – артист варьете».

Перейти в другой театр, ввязаться в какую-нибудь антрепризу? Почему-то я всегда этого боялся, хотя были предложения перейти в другой театр. Это ведь все равно, что всю жизнь прожить в одном доме, а потом услышать: «Завтра переезжай». И думаешь: «Господи, сколько хлама надо перебрать, сколько надо всего перетаскать, людей просить, унижаться, чтобы тебе помогли». А потом приходишь в новый театр, и надо пристраиваться к коллективу, и улыбаться надо, а так не хочется.

Со временем возникла будто некая неуверенность – а нужно ли сейчас засучить рукава и что-то делать, тратить свои силы, как когда-то на Достоевского, Белля, Беккета. Отчаяние конечно берет, в то же время бегать, стучаться, предлагать себя не могу. Метаться никогда не хотелось. Остается видимо ждать режиссера, который меня предпочтет сам. В моем возрасте хочется сказать словами Цветаевой: «Мне не нужно кого-то искать, пусть ищут меня». С другой стороны, я всегда знал, если уж возьмусь за что-то, то добьюсь определенного результата, пусть и полемического. И те, на кого я рассчитываю, обязательно придут и поддержат меня. Есть еще причина поисков «на стороне». Возможно, собственная моя судьба сложилась счастливо, а, может быть, в какой-то мере и драматично. Слишком много лет прожито без новых ролей. Однако, уверен, что если я просто выйду на сцену читать мною изобретенные сны или вспоминать монологи из Достоевского, сыграю в одном спектакле князя Мышкина, Раскольникова и Сонечку Мармеладову, – все равно это будет интересно. Я иногда ощущаю себя сумасшедшим, «с застывшей идеей в глазах», как говорил Достоевский. И если моя «шизофрения» натолкнет меня на что-то, буду, как одержимый, этим заниматься.

Кулисы и экран

Суфлерские усердия

В театре упразднили должность суфлера. В спектакле «Правда – хорошо, а счастье лучше» у Раневской было много текста, и она очень боялась что-то забыть. Помощник режиссера, стоя за кулисами с пьесой в руках, во время пауз, которые Фаина Григорьевна делала специально, ей подсказывала. Боясь, что Раневская что-то не расслышит, она каждый раз высовывалась так, что ее голова была видна в зале. В одной из сцен, когда помреж из-за усердия чуть было совсем не вышла на сцену, Раневская ее остановила: «Милочка, успокойтесь, этот текст я знаю». Самое интересное, что зрители решили, что так и было задумано.

Прихоти цвета

В спектакле «Прихоти любви, или Капризы Марианны» только одна из двух героинь, темноволосая Марианна присутствует на сцене, о второй, девице с рыжими волосами Розалинде, герои лишь говорят. На одном из первых спектаклей я, обращаясь к Марианне, назвал ее Розалиндой. Актриса сделала вид, что ничего не произошло и продолжала играть как ни в чем не бывало, но когда я перепутал имя в третий или четвертый раз, она не выдержала: «Вы, наверное, имеете в виду ту, другую?» Я, поняв свою ошибку, утвердительно кивнул, а про себя отметил находчивость актрисы. Однако следующей репликой она поставила меня в тупик: «Но ведь та, другая – рыжая, а у меня волосы черные». Спасая положение, я, посмотрев на нее, прищурился: «Что-то я стал плохо видеть… Да, теперь вижу, они действительно черные».

Находчивость актрисы

В спектакле «Орфей спускается в ад» Вера Петровна Марецкая часто меняла костюмы. Однажды впопыхах она надела туфли разного цвета и выбежала на сцену. Партнеры на сцене начали хихикать, выразительно глядя ей на ноги. Вера Петровна посмотрела вниз и обмерла, но через секунду заявила с вызовом: «И что вы смеетесь, красный туфель под красную шляпку, белый под белую сумку».

«Мы больше не будем»

Мой дебют «В дороге» не прошёл гладко. Одну из сцен мы с партнером играли на фурке (передвижная площадка на роликах), которую вывозили из-за кулис. На этой площадке стояли стулья, стол с посудой. Рабочие резко вывезли фурку. Стулья попадали на сцену, со стола посыпалась посуда, мы с партнером, ухватившись за стол, еле удержались на ногах. От неожиданности я громко крикнул: «Вы там что…» Продолжить фразу мне не позволила звенящая тишина, которая повисла в зале, и в этой тишине раздался извиняющийся голос рабочего: «Гена, мы больше не будем».

Нашли замену

Любовь Петровна Орлова очень серьезно относилась к работе. Она не принимала участия в розыгрышах и не очень жаловала всякого рода театральные шутки. Если ее разыгрывали – обижалась, но как-то вежливо.

Много сезонов шел у нас в театре спектакль «Милый лжец», и каждый раз Орлова приходила в театр задолго до начала. Ее партнером был Ростислав Янович Плятт. За час до начала спектакля она заходила к нему в гримерную и просила пройти на сцену, чтобы все повторить. Однажды она зашла к нему и увидела на столе пустые бутылки, а на полу невменяемого Плятта. В ужасе она вернулась к себе, позвонила администратору и все ему рассказала. Тот стал ее успокаивать: «Я уже все знаю, возмущен до глубины души, но вы не расстраивайтесь, мы нашли замену». Любовь Петровна в недоумении не знала, как реагировать, администратор продолжил: «Наши мастера постарались и загримировали актера под Плятта. Сейчас я к вам его пришлю». Через несколько минут перед Орловой появляется абсолютно трезвый Плятт. Любовь Петровна нервно и придирчиво осмотрела его и успокоилась только тогда, когда поняла, что это розыгрыш.

Зарисовки

Как-то в театре Фаина Раневская позволила мне сделать с нее несколько зарисовок. Я достал большой блокнот и принялся рисовать. Проходящий мимо, Ростислав Янович Плятт застал нас за этим занятием. Фаина, увидав его, сказала своим низким голосом: «Плятт, уйдите! Бортников сейчас будет рисовать обнаженную натуру». На что Ростислав Янович безо всякой заминки тут же ответил: «Фаина, а нельзя как-нибудь и мне пристроиться рядом. Две обнаженные натуры точно найдут себе место в Третьяковской галерее».

Красное и черное

В школе-студии МХАТа категорически запрещалось сниматься. Однако соблазн был велик…

В 1960 году режиссер В. Назаров пригласил меня в свой фильм «Взрослые дети». По сюжету мы с партнершей приходили в гости к молодым героям, составляя, так сказать «их круг». Нашу пару называли «Красное и черное», прямо-таки Стендаль. Я стало быть весь в черном, а партнерша – в красном. Перед началом съемок я поставил два условия: во-первых, моего имени не должно быть в титрах, во-вторых, сниматься смогу только в ночное время, чтобы в училище ни о чем не догадались.

Атмосфера была замечательная. Я познакомился с Зоей Федоровой (мы с ней потом играли в фильме «Алло, Варшава»), с Алексеем Николаевичем Грибовым! Он учил меня уму-разуму, говорил, что молодой актер должен набираться штампов, только тогда, когда их у него будет 540, – он станет великим. Себя великим он не считал: до пятисот сорока ему не хватало десятка штампов.

Ленту смонтировали быстро, но когда она вышла на экраны, я был убит дважды: во-первых, в титрах стояла моя фамилия, а, во-вторых, фильм был не цветным. Вот тебе, и Стендаль!

Любовный опыт

Итало-советский фильм «Новые на востоке» снимал прославившийся фильмом «Большая олимпиада» режиссер Р. Марчеллини. В Москве итальянцев очень удивляло, что в городском транспорте пассажиры бросают монетку в кассу и отрывают билет. Один итальянский киношник, качая головой, заметил: «Если бы ввели такое у нас, ни один уважающий себя итальянец не стал бы бросать монеты, – он просто оторвал бы билет».

Я играл студента МГУ. Был в ту пору очень застенчив. Итальянцы учили меня «любви на экране». Наука непростая: вначале надо посмотреть партнерше на нос, потом обвести томным взглядом ее подбородок, а в заключение устремить все внимание на один ее глаз – все равно, левый или правый.

И вот спустя некоторое время мне довелось сниматься с Людмилой Гурченко. Перед любовной сценой я с ней щедро поделился «передовым опытом мирового кинематографа». Она удивилась, но честно запомнила. И вот, представьте картину: съемочная группа (не итальянская) в изумлении наблюдает, как мы уставившись друг