Робкие создания - Клэр Чемберс

мелкие добрые поступки, благотворительность и жертвенность превращались в песчинки на чаше весов, не способные уравновесить огромную глыбу вины, которая давила на нее ежедневно – вины перед Кэт и их детьми.

– А ты хочешь нравиться даже пациентам, – ответила она.

– Ровно настолько, насколько они нравятся мне. – Он допил последний глоток вина. – То есть не слишком сильно.

Хелен вдруг поняла, что весь их разговор не выходит за пределы обсуждения Уэстбери-Парка, будто это единственное, что их объединяет. Они рассказали друг другу всю свою жизнь по многу раз, но Гил не был склонен предаваться воспоминаниям или идеализировать юность. Зато разговоры о будущем неизбежно вели к тревожным мыслям о том, что их отношения никогда не перейдут на следующий уровень.

– Кстати, я тебе говорила, что снова начала рисовать? – сказала Хелен, вспомнив недавний эпизод. После работы она взяла с собой альбом и, последовав своему же совету, данному племяннице, отправилась на прогулку и сделала несколько набросков.

– Нет. Я и не знал, что ты перестала.

– Я вдруг осознала, что не бралась за карандаш чуть ли не с тех пор, как окончила колледж. Неудивительно, что рука отвыкла.

Официант незаметно подошел к их столику, чтобы вновь зажечь свечу.

– То есть рисование больше похоже на игру на фортепиано, чем на езду на велосипеде? – спросил Гил, когда они остались вдвоем.

– Именно. Я давно не практиковалась. Но собираюсь вернуться к этой привычке.

– Мне нравится этот образ: ты идешь через высокую траву с мольбертом.

– На самом деле я просто сидела на скамейке перед клумбами, – призналась Хелен.

Молчаливая супружеская пара, сидевшая за столиком в углу, закончила ужин, расплатилась и принялась одеваться. Официант поспешил открыть им дверь, и внутрь помещения ворвался прохладный лондонский воздух с запахом канализации.

– Пообещай, что мы никогда до такого не дойдем, – заметил Гил, качая головой.

Хелен не ответила – она смотрела, как женщина положила руку мужу на локоть и, пока они стояли на тротуаре, дожидаясь такси, на миг, едва заметно, прислонилась щекой к его плечу. Они вовсе не показались ей жалкими. Наоборот: как приятно, должно быть, провести вместе столько времени, чтобы можно было без сожалений провести целый вечер, не сказав друг другу ни слова.

15

В кабинете арт-терапии Хелен наблюдала, как пациентка из палаты длительного пребывания наносит по изнанке рулона обоев широкие мазки гуашью с тем же изяществом, с каким рабочий покрывает забор креозотом. Матильда-Громила, как прозвали ее санитарки за спиной у врачей, болтала сама с собой и посмеивалась, явно получая от процесса такое огромное удовольствие, что Хелен не решалась предложить ей усовершенствовать технику. Матильда заслужила свое прозвище из-за привычки хватать и разбивать любую фарфоровую посуду, какая попадалась ей на глаза, даже если в данный момент кто-то держал ее в руках – проблема скорее для столовой, нежели для художественной мастерской.

За другим столом женщина средних лет по имени Синтия, чьи масштабы творчества были чуть скромнее, пыталась мелками нарисовать автопортрет. На памяти Хелен она уже не раз возвращалась в клинику с нервным срывом и, казалось, воспринимала Уэстбери-Парк как убежище от хаоса внешнего мира. Дав ей отдохнуть пару недель и прописав курс лекарств, ее выписывали, и она возвращалась обратно к требовательному мужу и эгоистичным родственникам, которые несколько месяцев относились к ней чуть более чутко, чем обычно, после чего цикл начинался заново.

– С ней все в порядке, – настаивал Гил в разговоре с Хелен. – В таких условиях любой с ума сойдет. Просто нужно, чтобы кто-то доходчиво объяснил ее мужу, что он козел.

Она была не единственной пациенткой с подобным анамнезом. Хелен особенно трепетно относилась ко всем “Синтиям” в лечебнице, видя в них черты собственной матери. Конечно, миссис Хансфорд ни за что не признала бы, что нуждается в лечении в “психушке”, как она выражалась, и уж тем более не воспринимала бы ее как убежище. Она переживала срывы дома, за тюлевыми шторами, сжав зубы и прижав ладони к ушам.

День был теплый, и форточки открыли, впуская воздух с запахом стирального порошка. Из прачечной доносился гул огромных машин, грохот металлических тележек и лающие возгласы работников.

Матильда изрисовала всю развернутую часть рулона, запачкав стол, и теперь готовила с помощью Хелен чистый кусок обоев, для чего опустила окрашенный участок на пол, где тот собрался во влажные, небрежные складки.

Кто-то скребся ногтями по дереву. Хелен услышала звук, подняла голову и увидела Уильяма, заглядывающего в стеклянную вставку в двери. Когда она подошла, он отступил и принялся бродить по коридору, немного поодаль. Его щеки и шея были усеяны порезами и пятнышками сыпи после бритья. На этот раз он снял солнечные очки.

Хелен впервые увидела его лицо целиком и немного оторопела, впервые заглянув ему в глаза – темно-карие с голубоватой каймой по краям радужки. Он словно смотрел одновременно и на нее, и сквозь нее, фокусируясь на какой-то точке за ее спиной и прерывая зрительный контакт частыми резкими морганиями.

“На него никто не смотрел уже много лет”, – подумала она, и опустила взгляд:

– Проходите. У нас сегодня немного народу. Но если хотите побыть один, тут есть отдельная комната.

Уильям последовал за ней в кабинет, но остановился сразу за дверью, словно размышляя – сбежать или остаться. Затем подошел к репродукции “Меланхолии” Дюрера на стене за ее столом и пару минут ее разглядывал.

– А он тут зачем? – прошептала Матильда, но так, что ее услышали во всех четырех углах комнаты.

Хелен увидела, как Уильям напрягся, и сказала:

– Пришел порисовать, как и вы.

Матильду удовлетворил ее ответ, и она вернулась к прежнему занятию, что-то бурча себе под нос.

Наконец Уильям обернулся и заметил собственные рисунки – барсука, лисы, кошки и сороки, – висевшие на стене между репродукциями “Башмаков” Ван Гога и “Эксперимента с птицей в воздушном насосе” Джозефа Райта. Его лицо стремительно покраснело до самых корней жестких волос.

Хелен думала, что Уильям решит уйти в уединенное боковое помещение, но он сел за стол в углу, пораженный изобилием материалов для творчества. Он рассматривал заточенные карандаши разной твердости, коробки с цветными мелками и пастелью, восковые карандаши, уголь и наборы акварели, сделал пробные штрихи, чтобы проверить толщину линий и оттенок, а затем выбрал пастель цвета синий кобальт и отодвинул остальное в сторону.

Хелен наблюдала, как Уильям вертит мелок в пальцах, как тамбурмажорский жезл, а взгляд его мечется по комнате, словно он старался запомнить все, что в ней находится. Это продолжалось довольно