Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

изурочил, как свое получил. В Москве, говорят, она, в раковой больнице.

– Дурак ты, Колик, – собрав силы, ответил Мур. Не раздражаться же на этого пожелтевшего парня, которому стала велика собственная рубашка. – Ничего я не получил, не было ничего у нас. Целовались только и бродили везде вместе, за руки держались… Да если б я мог ее спасти…

Колик беспомощно смотрел поверх черной маски больными, красными глазами. А вдруг, если маску снять, обнаружится костяной оскал и треугольная дырка носа? Он гниловатый, Колик этот, глуповатый и жадный. Может, потому Егоша его и зацепила? А. Жадный. И Мур придумал:

– Колик, слуш. Помнишь, ты там в подвале зеркальце взял?

– Ну?

– Так верни.

– Дык на! – он неловко полез в карман.

– Не мне.

Колик посмотрел в пол, вздрогнул и с ужасом замотал головой. Мур пожал плечами. Но тут же устыдился, что стоит, такой подтянутый, загорелый уже от тренировок на Трамвайном мостике, с отросшими до плеч волосами, весь красавчик, в новых летних кроссовках, с дорогим ноутбуком в рюкзаке, победитель ЗИЛа, ведь сам проехал за рулем почти сто километров по весенним грунтовкам – стоит рядом с этим изболевшимся, в изношенных джинсах парнем, которого вроде бы растит одна мать с так себе зарплатой. На прошлой неделе Колика поймали на том, что он спер у двоечника по фамилии Дно пособие по математике. Днище и к экзаменам не допустят, а Колик до сих пор как оплеванный. Сам виноват, конечно, но… Не топить же его еще глубже. Мур предложил:

– Могу проводить. У меня как раз фонарик с собой. Но войдешь и положишь сам.

Снова ножичком откручивать винты, уже почти раскрошившие пересохшую древесину в дырках, открывать дверь на грязную лестницу. Снова тяжелый, земляной запах воздуха, в котором почти нет кислорода. Та дверь, нижняя, так и стояла приоткрытой в темнотищу. Никого тут не было с зимы. Было видно пыльные мешки с цементом, заляпанные серыми кляксами неструганые доски, истлевающие клочки газет и грамот на земле. Мур включил фонарик, и белая волна света залила подвал. Низкий, огромный – но луч фонарика пробил его насквозь и уперся в самую дальнюю кирпичную стенку с черными тенями от парт.

– Ух у тебя какой фонарище!

– Спелеологический… – Мур прислушался: вроде бы ничего из-под земли не гудело. – Знаешь, тут вообще темнота не страшная. Не подземная, а… Подшкольная. Ну что, идем?

Ни он, ни Колик, понятно, не помнили, из ящика какой из облезлых, в клочьях краски парт Колик в январе выхватил зеркальце, да это не так и важно. Они прошли подальше, Колик дрожащей рукой положил остро сверкнувшее в луче фонарика зеркальце в парту, аккуратно прикрыл скрипнувшую крышку. И тут запиликал телефон. Мур посмотрел на Колика, Колик – на него, и оба хором сказали:

– Это не у меня!

Звук шел снизу. Ну да, там же яма эта… Хотя и успев сообразить, что никакой телефон, особенно разбитый, не будет держать зарядку с начала января, Мур автоматически посветил в яму. Телефон валялся на утоптанном, в черных шерстинках, гладком дне, и треснувший экран светился входящим вызовом: «Систра Д.».

Глава 6

Кладбище кораблей

1

Май почти прошел – холодный, мерзкий. Мура весь месяц знобило. Галька не писала – она посылала снимки: вещи, деревья, отражения в лужах, и эти кадры были немного жуткими, странными, ни на что не похожими, как если бы фотографировал инопланетянин. От одних у Мура начинала кружиться голова. От других – становилось горько, так ясно было, что фотограф вцепляется зубами в красоту мира и отхватывает куски, чтоб хоть немного… Хоть немного что? Примириться с ним? Галька умела находить красоту, да. Она, кажется, буквально питалась красотой всего, что фотографировала. Может, потому, что ей больше нечем было питаться.

Галька сама нашла Мура в Сети, у Дольки в друзьях, и Мур даже обрадовался, принял заявку – ей одиноко, конечно, мать с Долькой в Москве, а отец занят, денег ведь столько надо на лечение. А Галька сидит у тетки в Закамске и в школу не ходит. Так и с ума сойти недолго. Но Галька не надоедала, так, пара странных фоток в неделю, причем у себя на стене все эти одуванчики снизу и блики на стаканах она не постила – пустая у нее стена, чистая. Не болтала зря, на вопрос ответила, что да, старый телефон она в пещере потеряла, этот новый – тетя свой старый отдала… У Мура сердце болело по Дольке, он даже ее маме разок написал – та ответила, что, мол, «ситуация такая неясная, лечение то помогает, то нет, мы… Денег не хватает… Тут вот новое лекарство немецкое нам…» В общем, все плохо. Что же с Долькой случилось до него, Мура, такого плохого, что она не хотела быть собой – настоящей? Ну что, в самом деле, плохого в светлых волосах и глазах? И почему она изо всех сил хотела уехать, улететь? Убежать? От чего? И можно ли было ей помочь?

Чтобы не думать, что это он сам привел к Дольке Егошу, Мур попытался отвлечься, силой заставляя себя понять, как так может быть, что потерянный, завалившийся в какую-то щель или вовсе утопленный в сифоне Галькин телефон позвонил на убитый еще в январе телефон Колика. Рассудок помаялся-помаялся вокруг разбитых экранов, где высвечивались номера, которые, если позвонить на них, «больше не обслуживаются», и отказался данный факт обдумывать. Предложил лучше обдумать, как сто пятьдесят лосей помещаются в восьмицилиндровом двигателе ЗИЛка… Но это было трусливым фокусом, попыткой себя обмануть, убедить, будто счастье в жизни все-таки есть, и это сам ЗИЛ, и поездка с дедом на Майские далеко по Сибирскому тракту, а там опять по грунтовкам…

Нет, страшно что-то жить на свете.

Да и город этот, вытаявший из-под снегов, звериного стиля город, обросший по газонам свежей зелененькой шерстью, весь в густой весенней дымке холодного мая, днем залитый платиной солнца по новым и старым крышам, а ночью – тусклым сиянием белых ночей, таил с себе столько всего жуткого, о чем никогда не расскажут в школе. Особенно под землей. История державы, да. Какое уж тут счастье! Тут храбрость нужна, а не счастье.

Мур шел в Разгуляй с первого экзамена, географии. От школы он сдавал ее один, ребята даже ржали, мол, ты чо, путешественник? Да, путешественник. А вы сидите на своих менеджментах, торгуйте овсянкой всю жизнь… Каждый сам кузнец своего счастья. Еще русский и математика – и через неделю он будет свободен. Чтобы сократить путь, с улицы Сибирской пошел дворами.

В первом же дворе большого, в стиле конструктивизма, почти столетнего дома натоптанная тропинка сворачивала в запущенный скверишко. На краю – детская площадка с качелями без сидений и кривой, из гнутых труб, ракетой. А в глубине… Мур даже встал. Потер глаза. Нет, это не мерещится от переутомления: посреди скверика, в кустах, торчали три громадных ржавых светофора. Все как надо, на четыре стороны линзы. Красный, желтый, зеленый, только не светятся. Черт их знает, что эти светофоры тут делали. Росли. И уже давно, если судить по мху на козырьках линз. Никаких следов асфальта или вообще каких-то признаков проезда под ногами не было – утоптанный суглинок, из которого лезут редкие сорняки да перевернутые метлы кустов, будто стая Бабок-ёжек приземлилась, организованно повтыкала свои транспортные средства черенками в грунт и так же строем ушла на пенсию. Он еще раз оглядел светофоры – старые. Потрогал ближний – настоящий. Краска чешуей отслаивается. Что тут думать? История державы, да.

Он пошел дальше. «Времена не выбирают, в них живут и умирают»[37], кто это сказал? И нечего ныть. Какой бы ни была жизнь, Мур не хотел ничего упустить, не хотел потом сожалеть, что чего-то не увидел, не услышал, не понял, не пережил. Вдруг жизнь окажется короткой. Надо все успевать.

Полдень, солнце. Скоро лето. Исполнилось на позапрошлой неделе восемнадцать, а на прошлой – сдал экзамен и получил права категории «ВЕ». Вот оно, удостоверение, жжет карман. Осталось «С» получить в середине июня. Как там дед сказал? «В поход за счастьем надо правильно собрать рюкзак». Но разве счастье снова когда-нибудь будет? Только если Долька поправится. А пока просто хотелось наконец