Приз - Полина Дашкова

— В начале девяностых — да, в России все было плохо, —кивнул Григорьев, — но сейчас наступила некоторая стабильность.

— Германия перед воцарением нацизма тоже успела пережитькороткий экономический подъем. Однако дело не только в экономике и политике.Они духовно похожи. Вам не кажется?

— Нет. Не кажется. И вообще, все эти разговоры о «российскихкошмарах мне, честно говоря, надоели. Семьдесят лет советской власти русскимрассказывали, как загнивает западное общество. Повальная безработица,наркомания, проституция. На улицах стреляют, всем правит мафия. Русские неверили, смеялись над этим враньем, сочиняли о нем анекдоты. Последниепятнадцать лет западные средства массовой информации то же самое говорят оРоссии. И западное общество верит, с тупой серьезностью. Вы, Генрих, судите остране, в которой никогда не бывали, по газетам и теленовостям. Этонеправильно.

— Ох, как же вы рассердились, Андрей, — улыбнулся Рейч. —Ладно, не буду, как вы выразились, каркать, — он пролистал страницы и опятьподнес картинку к самому носу Григорьева.

На картинке был Генрих Гиммлер. Очень удачная фотография.Усталые умные глаза сквозь пенсне, мягкая полуулыбка. Если не знать, кто это, —вполне милое доброе лицо.

— Мой родитель, — произнес Рейч сквозь глухой смешок, —можно даже сказать, отец. Папа.

«Что за бред? Генрих Рейч не может быть сыном Гиммлера. Он,правда, не в своем уме, — тихо ужаснулся Григорьев, — я слушаю его четвертыйчас. Уже светает. А он, оказывается, сумасшедший».

* * *

«Когда я смогу говорить, я никому не расскажу об этом, —пообещала себе Василиса, баюкая свою забинтованную правую руку, как куклу, —если я начну рассказывать, решат, будто я сумасшедшая или наркоманка. Мнемерещатся какие-то слишком конкретные и подробные кошмары. Может быть, готовяськ экзамену по истории, я переусердствовала? Сколько всего я прочитала о Второймировой войне? Ну, если честно, не так уж и много. Я зубрила даты, именаполководцев, хронику побед и поражений. Но я не читала о том, как в концлагережена коменданта шила сумочки из человеческой кожи, о том, как старалисьпонравиться палачам голые жертвы, как выпрямляли спины, расправляли плечи.Женщины царапали себе кожу, чтобы подкрасить кровью щеки и губы. В газовыекамеры они шли бодрым шагом и тратили на это жалкие остатки физических идушевных сил. А чудовище, Отто Штраус, откуда он взялся? Я вижу его глазами,слышу его ушами. Я думаю, как он. Его мысли внутри моей головы, словно мозговыепаразиты, глисты какие-то. Мерзость. Не хочу думать. Не хочу говорить».

Она лежала, отвернувшись к стене. До нее доносилось мирное,уютное бормотание юродивой Лидуни, которая помогала хозяйке вытряхивать водворе пестрые тонкие половики. Кудахтали куры, кричал петух. Хозяйка жаловаласьЛидуне, что все не может купить пылесос.

— Ты смотри, ходики встали! — услышала Василиса голосхозяйки совсем близко.

Стукнула табуретка. Анастасия Игнатьевна, кряхтя, залезла нанее, чтобы снять ходики.

— Ну что ты будешь делать? Не заводятся! Столько лет шлиисправно.

— Дай я папобую! — предложила Лидуня.

— Ты попробуешь! Ты их только доломаешь. Который час? Ой,Матерь Божья, и будильник встал! Это что же за беда такая?

Последнее, что слышала Василиса, была песенка Лидуни:

— Тик-так, тик-так! — тоненько, протяжно повторяла юродивая.

В просторном кабинете, обставленном тяжелой кожаной мебелью,с темными шторами на окнах, которые не пропускали дневного света, тожеостановились часы.

Застыл тяжелый фарфоровый маятник старинных, напольных.Замерли стрелки на маленьких циферблатах золотых наручных. Но два человека вкабинете не заметили этого. Генерал СС, доктор медицины Отто Штраус сиделнапротив своего бывшего одноклассника, нынешнего пациента Генриха Гиммлера. Настоле перед Гейни лежали аккуратные стопки документов, писем, докладныхзаписок. Он ставил пометки на полях зеленым карандашом, прочитав очереднуюбумагу, отмечал ее тремя буквами GEL («прочитано»), подписывал, складывал вотдельную стопку. Работая с бумагами, Гиммлер всегда пользовался только зеленымкарандашом, в отличие от Геринга, который предпочитал красный.

Рядом, на маленьком круглом столике, лежал старинныйлечебник, переизданный недавно по приказу Гиммлера. Из книги торчали аккуратныезакладки. Гейни увлекался траволечением. На территории Освенцима, где почваобильно удобрялась пеплом, специальная группа заключенных выращивала целебныетравы: ромашку, зверобой, розмарин. В кабинете, на одной из полок, стоял рядстеклянных банок с сухой травой. Гейни подошел к полке, взял банку, открыл ее,поднес к лицу Штрауса.

— Понюхай, Отто. Это анис. Я завариваю его и пью дляулучшения пищеварения. Тебе не кажется, что запах немного странный?

— Пахнет анисом, — сообщил Штраус, пошевелив ноздрями.

— Нет никаких посторонних примесей? — спросил Гиммлер, и самвнимательно понюхал банку.

Гейни боялся ошибиться и проявить слабость. Бытьотравленным, застреленным, взорванным, оказаться жертвой заговора — это ошибка,следствие легкомыслия и проявить недобросовестности… Дать себя убить значитпроявить слабость.

— У меня третий день подряд болит желудок, и сильноесердцебиение, — пожаловался Гейни.

— Давай я тебя осмотрю.

Они прошли в маленькую комнату, примыкающую к кабинету.Штраус щелкнул выключателем, вспыхнули ослепительные электрические шары. Гейни,вздыхая и кряхтя, снял китель, повесил его на спинку стула, улегся на кушетку,застеленную свежей хрустящей простыней. Штраус вымыл руки, долго тер ихполотенцем, чтобы согрелись. Гиммлер не терпел, когда к его коже прикасалисьхолодными пальцами.

— Ты переутомился, Гейни, — говорил Штраус, прощупывая,простукивая рыхлый белый живот своего пациента. — Мало спишь, очень многоработаешь. Твой желудок болезненно реагирует не только на тяжелую пищу, но и нанервные перегрузки.

— Думаешь, анис здесь ни при чем?

— Конечно, ни при чем. Если ты, конечно, не будешьзлоупотреблять им. Все хорошо в меру.

— Отто, меня хотят отравить.

— Я знаю, Гейни.

— Ты так спокойно говоришь об этом?

— Да, Гейни. Я говорю спокойно, потому, что это совершеннонормально. Есть немало людей, которые желают твоей смерти. Ты знаешь это так жехорошо, как я. Но бояться не стоит. Если возникли конкретные подозрения — надопроверить и принять меры. Не мне тебя учить.