А&В. Бабочка - Tais

Его влажные губы касались шеи, учащенное от напряжения дыхание щекотало. Вот-вот. Еще чуть-чуть. Какие-то доли секунды. Алекс изогнулся, запрокинув голову вверх, и закрыл глаза. Эндрю ускорился до максимума. С губ слетел непроизвольный стон. В голове идеальная пустота, великое ничто. Весь мир сузился до одного оргазма. Еще одно жалкое мгновение, быстрое движение и…

— Дэн, — внезапно шепнули его собственные губы.

И конец. Пульсирующий экстаз, полное физическое истощение и испачканная стенка кабинки. Судя по тому, как глубоко он его в него загнал, как сейчас он слабо пульсирует внутри, Эндрю тоже всё. «Он слышал?». Алекс боялся повернуться и посмотреть ему в лицо, так и стоял лицом к стенке, не оборачиваясь. Эндрю ни слова не говоря, быстро обмылся, вытерся и вышел из ванной комнаты. Словно окаменев он простоял минут десять, омываемый душем, а после, собравшись, наконец, с силами, убрал за собой, сам ополоснулся, оделся и вышел из ванной.

Эндрю его уже ждал, сидя на кухне в халате и прикуривая сигарету дрожащими руками.

— Тебе же нельзя… — произнес Алекс, как увидел сигарету, зажатую между его пальцев, но тут же осекся. — Нам нужно поговорить, — пристыженно, едва ли не шепотом сказал он.

— Да, нужно, — досадливо согласился Эндрю. — Садись.

Он послушно сел на кухне напротив Эндрю. Ему даже глаза было стыдно поднять, все время он старался спрятать взгляд, но куда бы он его не отводил, натыкался им на него.

— Прости меня… Пожалуйста. Я не знаю, что на меня нашло, — его голос дрожал.

— Не извиняйся. Не за что, — коротко сказал он и сделал глубокую затяжку. Руки так тряслись, что только он отвел сигарету от губ, как тут же ее уронил на стол. Пару секунд он просто смотрел, как она тлела на кухонном столе, оставляя после себя коричнево-черное жженое пятно, а после, будто опомнившись, резко схватил ее и небрежным жестом смахнул пепел со стола на пол, затянувшись еще раз, еще глубже прежнего.

— Как не за что извиняться? Я же… Прости меня. Прости. Пожалу… — он попытался взять его за руку, безвольно лежащую на столе.

— Может, тогда все гомосексуалисты извинятся? — Он, перебив его, грубо отдернул свою руку, и хоть и говорил он слабым надтреснутым голосом, в нем чувствовалась агрессия. — А вместе с ними пусть извинятся все с белой кожей, карими глазами или родившиеся в этом году.

— Что? Причем тут…

— Может, все извинятся за то, в чем не виноваты?

— Но…

— Хватит!

Эндрю закрыл свое лицо ладонями и какое-то время так и сидел, неподвижно. Сигарета, зажатая между двумя пальцами, постепенно тлела и сыпала серым пеплом на стол. Где-то тикали часы, с улицы доносились голоса людей, их неразборчивые слова и гул автодороги.

— Я должен извиниться! — выкрикнул вдруг Алекс, резко распрямившись и смотря в упор на Эндрю. Тот отвел руки от лица, удивленно округлив глаза. — Когда обижаешь дорого тебе человека, ты обязан извиниться! — продолжил Алекс, по его лицу одна за другой текли слезы. — Я не знаю, что это вообще было, с чего вдруг… Но я очень боюсь потерять тебя. И не хочу делать тебе больно.

— Отношений без боли не бывает, — ответив, Эндрю вновь затянулся уже почти дотлевшей горькой сигаретой и кашлянул. — Ты принес эту боль не специально, что уже делает тебя лучше многих, но мне от этого не легче. Я не хочу быть номером два, запаской в багажнике, резервным вариантом или еще кем.

— И никогда не будешь, Эндрю.

— Я уже. — Он затушил сигарету в стоящей неподалеку немытой кружке от кофе, которую он поленился донести до мойки. Пропала вся злость, что чувствовалась еще недавно, вместо нее пришла грусть. Какая-то необъятная и изматывающая. Казалось, что она отняла у него все силы, и даже говорить ему стало невероятно тяжело. — Может, ты этого не осознаешь, но ты его любишь. Не как друга, а как…

— Нет! Это не так!

— Чем сильнее ты отрицаешь, тем очевиднее это становится.

— Я просто запутался, — попытался оправдаться он, давясь слезами, из-за чего его голос то и дело срывался в писк или безвозвратно пожирал некоторые звуки. — Мы повзрослели вместе, столько лет дружили, и тут внезапно все пошло под откос. Это давит на меня, да. Не отрицаю, что часто думаю о нем. Но нет, все не так как ты сказал. Мне нужно время разобраться в себе и все будет хорошо.

Эндрю в ответ как-то странно покачал головой, будто с сочувствием. Как взрослый смотрит на ребенка, который думает, что стоит ему лишь повыше подпрыгнуть, и он снимет с небес луну. Ребенок все прыгает и прыгает, а взрослый не хочет его разочаровывать, но точно знает, что луну не достать. Неизбежное разочарование, и вроде надо ему сказать, но язык не поворачивается. Как можно вот так взять и разбить мечту?

— Знаешь, я, когда стал изучать психологию, тоже думал, что разберусь в себе. Я представлял это так, будто у меня есть огромный сундук. В этом сундуке всё — мои мечты, психологические проблемы, черты моего характера… В общем всё, что люди так любят называть душой. Мне казалось, что я открою этот ящик и всё рассортирую, расставлю по полочкам, а что мешает, выброшу. И жизнь моя наладится, я стану нормальным и счастливым человеком.

— Получилось?

— Совсем нет. Я открыл сундук, начал его разбирать и… Ничего. Он слишком огромен, в нем слишком много всего. Это нельзя хоть как-то систематизировать. А что выбросишь, то мгновенно вернётся. И докинуть в этот сундук ничего не получится. Вот что я понял: я не могу изменить себя и сделать из себя нормального. Мне не стать кем-то другим. Все мои травмы, переживания, эмоции — они не исчезнут по моей воле. И заставить себя почувствовать что-то, что никогда не испытывал, я не могу. Я не способен этим управлять. И все, что мне остается, это научиться с этим жить, максимально рационально использовать то, что у меня есть, запомнить, что за чем лежит в этом сундуке, что стоит доставать на всеобщее обозрение, а чего лучше не касаться. Ты можешь думать, как и я когда-то, что сможешь стать другим. Но это не так. Даже если ты осознаешь, что внутри у тебя за чувства, это не значит, что ты сможешь от них отказаться по своей воле.

— Но чувства — это переменчивая материя. Мы не знаем, что будет завтра, и может, скоро я его вовсе забуду и тогда мы…

— А может, этого никогда не произойдет. И я навсегда останусь номером два.