12 новых историй о настоящей любви - Джон Сковрон

как они! – Он указывает на дорожку за искусственными деревьями, пластиковые листья влажно поблескивают. – Понимаешь?

Я понимаю, потому что тоже их заметил: типичная парочка из первой категории. Мужчина и женщина средних лет, идут рядом не в ногу. Судя по их виду, умирают от жары и надоели друг другу до чертиков.

– Ну да, наверное, – тихо отвечаю я.

Надо признать, Китт с самого начала предельно ясно дал мне понять, что не хочет считать нас парой. Или чем-то еще. Это все я.

– Давай не будем вешать на себя никаких ярлыков этим летом? – спросил он не допускающим возражений тоном спустя примерно неделю после начала наших отношений. – Давай просто хорошо проводить время?

Поэтому, когда спустя несколько дней он мельком упомянул, что было бы суперзрелым решением заранее назначить дату расставания, чтобы избежать «неловкости» драматической прощальной сцены, у меня на сердце полегчало. Ведь расставание подразумевает конец чего-то серьезного.

Я подавляю очередной чих.

– Мне надо идти, – говорю я, стряхивая с плеча руку Китта. – У киоска торчит кучка особей из третьей категории.

Одиночество среди людей.

Я читаю снова: «Одиночество среди людей». Это цитата из моей книги, подчеркнутая и обведенная синей ручкой. Я ничего не обводил и не подчеркивал. Книжка мне досталась в таком виде в букинистической лавке за целых пятьдесят центов. Наверное, какой-нибудь другой школьник из продвинутой группы читал «Повесть о двух городах», а учитель заставлял помечать важные цитаты.

Я задумываюсь, хорошие ли у меня учителя. Нас такое делать не заставляют.

Откладываю книгу и стараюсь изобразить внимание, когда приближается очередная группа посетителей. Но сегодня у моего киоска никто не задерживается. Они проходят мимо, делая паузу лишь для того, чтобы стукнуть по болтающейся рядом вывеске «Кексы».

Одиночество среди людей.

На этот раз я решаюсь нырнуть в текст с головой и пытаюсь прорваться больше, чем через пару предложений. Не отвлекаясь на телефон. Как ни странно, у меня получается: меня завораживают несколько абзацев, которые оказываются не по-диккенсовски короткими и вполне читабельными. А некоторые даже довольно забавными. Поэтому я оказываюсь застигнут врасплох, когда чувствую на щеке горячее дыхание и знакомый запах дешевой жвачки Китта.

– Ты что тут делаешь? – спрашиваю я, но он уже заходит за прилавок и хватает меня за руку. Представление почти закончилось, он снова в скафандре. И тут я понимаю, что он собирается сделать.

– Пойдем! – нетерпеливо восклицает он, почти агрессивный в своей решимости.

Я начинаю упираться, но Китт очень сильный – что ровно до этого момента мне всегда казалось дико сексуальным – и тянет меня через ухабистую Мэн-стрит, мимо лотков со сладостями, в зрительный зал.

Я – единственный парень, которого он выбрал для своего соло за все лето.

Это доходит до меня, пока мы идем между рядами, где сидят они девчонки. Музыка внутри амфитеатра грохочет гораздо громче.

Я единственный парень за все лето, и меня окутывает туман паники.

– Просто расслабься, – говорит Китт, когда мы доходим до подмостков. Как раз в тот момент, когда вся труппа машет мне, приглашая присоединиться к ним на сцене, а зрители (человек двадцать максимум) вяло аплодируют.

Я не умею «просто расслабляться». К контрольным, назначенным на среду, я готовлюсь, начиная с выходных. Я планирую обеды на всю неделю вместе с мамой (на специальном бланке). Я делаю полмиллиона селфи, прежде чем запостить самый расслабленный вариант. А потом все равно удаляю.

Однако же каким-то образом я оказался посреди сцены на хлипкой лесенке, которая вблизи кажется куда менее надежной, чем из моего киоска. И вдруг то, как блестят губы Китта в свете прожекторов, как его глаза горят от возбуждения, как звук электрогитары уносит нас в другое измерение… сам не знаю. Я закрываю глаза, покачиваюсь из стороны в сторону и действительно пытаюсь расслабиться.

«Притворись, что это ваша свадьба, – бормочу я про себя как мантру. – Что он твой жених». Как будто у меня свадьба с космонавтом и это наш первый танец.

Вот только когда я открываю глаза, встрепенувшись из-за взрыва развязного хохота из зала, я обнаруживаю, что мой космонавт вовсе со мной не танцует. Китт вообще отошел в другой конец сцены. Он усмехается какой-то незнакомой усмешкой, не то радостной, не то самодовольной. Он никогда не заставляет зрителей танцевать в одиночку: скорей наоборот, танцует с двойным усердием, чувствуя рядом конкурента. Глянув в зал, я понимаю, что смеются как раз те четыре гопника, которые заходили ко мне в киоск. Хохочут до упаду. И показывают на меня пальцами. А я так смущен и сбит с толку, что никак не могу понять – то ли я участник шутки, то ли пошутили надо мной.

Я отворачиваюсь и инстинктивно тянусь проверить, застегнута ли у меня ширинка, но не успеваю я это сделать, как Китт разворачивает меня обратно лицом к залу. Когда он подставляет к моему лицу микрофон, смущение и стыд накрывают меня окончательно. То он не хотел меня представить свои товарищам по труппе, не говоря уже о том, что за все лето ни разу не позвал меня с ними в кино, а теперь заставляет меня выделываться перед ними в одиночку, будто я какая-нибудь голливудская мартышка. Не знаю, в порядке ли там моя ширинка, но сам я явно нет.

– И как же вас зовут, сэр? – спрашивает Китт, и его голос разносится через динамики.

– А то ты, блин, не знаешь, как меня зовут, – огрызаюсь я, отталкивая микрофон и уж точно не собираясь делать непременный поклон. Я спрыгиваю со сцены и скачками несусь к выходу. Но по дороге останавливаюсь перед кучкой гопников и выкрикиваю им в лицо «Буум!». Теперь они не смеются.

«Это было вообще не круто», – пишу я Китту, ковыляя к своему киоску, вывешиваю табличку «закрыто» и прячусь. И злюсь.

Когда я злюсь на Китта, я меньше его люблю.

До мамы мне удается дозвониться только с третьего раза.

– Привет, милый! Все в порядке?

– Ну, вроде как, – но голос меня выдает. Есть у него такая особенность – начинает плакать раньше меня. Бесит.

– Ох, милый, что случилось? С тобой все нормально?

Финальные аккорды представления грохочут с такой силой, что у меня под ногами трясется брусчатка. Я разворачиваюсь и иду прямиком к детской карусели. По крайней мере, там я буду не единственным плаксой (оттуда ни один ребенок не выходит без истерики. В сувенирном киоске работать намного спокойнее).

– Не хочу об этом говорить. В смысле, технически со мной все в порядке. За исключением сама