12 новых историй о настоящей любви - Джон Сковрон

– День расставания, – говорит мама. Я упоминал, что она у меня лучше всех? – Погоди, я тебя не посреди смены застал? – спрашиваю я, соображая, что она может как раз готовиться к операции.

– Да, но мне не помешает перевести дух. У нас сегодня сплошные дтп.

Я дохожу до киоска, который все лето простоял без дела из-за сломанного автомата с сахарной ватой. Когда в «Королевстве чудес» ломается какая-то техника, ее не чинят. Она просто стоит под палящим солнцем и ржавеет, как памятник самой себе.

– Мам… Как ты думаешь, я когда-нибудь встречу кого-то действительно классного?

Я знаю, что она не умеет видеть будущее, но иногда полезно подсказать маме, что хочешь от нее услышать.

– Конечно, встретишь! Ты у меня такой красивый, такой умный! И еще совсем юный.

– Ты так говоришь просто потому, что ты моя мама.

– Ну да, но это же правда. Я знаю, что не могу тебе это доказать, но так оно и есть.

В относительной тишине позади заброшенного киоска с сахарной ватой я слышу попискивания медицинского оборудования в маминой больнице. Приятно сознавать, что ее мнение обо мне основано на какой-никакой медицинской объективности. Медсестер же, наверное, заставляют подписывать какую-то клятву, запрещающую лгать пациентам.

– Милый? – спрашивает она, пока я усаживаюсь на бордюр. Теперь я, пожалуй, плачу в полную силу.

– Да? – с трудом выдавливаю я.

– Чем я могу тебе помочь?

– Ну, послушай еще секунд десять, как я реву, а потом вели мне взять себя в руки.

Она так и делает. Слушает, как я плачу секунд десять или даже двадцать, или целую минуту, а потом снова спрашивает:

– Милый?

– Что? Пора брать себя в руки?

– Нет. Я думаю, нет ничего плохого в том, чтобы показывать свои эмоции. Это тебе сослужит хорошую службу в конечном и…

– Знаешь, в чем проблема, – говорю я, уже совсем захлебываясь слезами и пытаясь замаскировать это кашлем, чтобы не пугать ее. – Я ведь даже не думаю, что Китт мне подходит. Я просто, как бы это сказать, в целом расстроен.

– Ну, его не назовешь самым отзывчивым мальчиком на свете, – говорит мама.

– Это уж точно.

От нее так редко можно услышать осуждение в чей-то адрес, что я цепляюсь за ее слова и наслаждаюсь моментом, как другой на моем месте наслаждался бы последней четвертью футбольного матча. И все равно я плаксивый дурак.

Подняв голову, я вижу перед собой мальчика, который держит за руку своего отца. Мальчику на вид лет восемь – то есть намного старше, чем я был, когда последний раз держал отца за руку на публике (у нас с папой близкие отношения, но проявления нежности – не наша тема. Наша – уважение). В другой руке мальчик умудряется одновременно держать воздушный шар и немыслимых размеров мороженое. Целых три шарика! Ну, это уже перебор. Он же просто ребенок, а не ниндзя или волшебник. Мороженое начинает валиться через край, отец делает выпад – настоящий супергерой в клетчатых шортах – и почти успевает подхватить его, но нет. Мороженое падает на асфальт, как в замедленной съемке, и расплывается уродливым зеленым пятном.

Мой папа его бы поймал.

– Мэтти, детка? – спрашивает мама. – Ты слышал, что я сказала? Мне не следовало говорить, что Китт не отзывчивый? – Гудки, пищание… На том конце провода столько всего происходит. – Хочешь еще поплакать?

Я жду. Жду, пока мальчишка с пустым рожком от мороженого разразится слезами. Но он не плачет. Он, склонив голову набок, с любопытством смотрит на тающую лужу, как будто наблюдает, как гусеница превращается в бабочку. А потом смотрит на отца и спрашивает:

– Можно мне еще одно?

И когда отец говорит «Конечно, можно», я понимаю, что пора перестать плакать.

К этому моменту небо уже окрасилось в фиолетовый – в этой части Питтсбурга оно никогда не бывает совсем черным, даже в 11.15 вечера. От стрекота сверчков и цикад воздух как будто вибрирует. Я собирался к этому времени быть дома. Уехать пораньше, заблокировать номер Китта, чтобы он не мог мне написать. Заехать во двор, обнаружить, что мамина смена кончилась в девять, и надеяться, что она приготовила мне кукурузные оладьи – мое любимое блюдо для паршивого настроения. Это буквально самая жирная еда на свете. А жир поглощает чувства.

Но я просто не смог.

– Так ты живой, – говорит Китт, обнаружив меня на парковке сидящим на капоте ржавой отцовской «Хонды» в попытке осилить очередную главу Диккенса. Мне показалось, что это хорошая поза – красивая, но отстраненная. Хотя не знаю.

– Живой, – я тереблю джинсовую куртку Китта, которая лежит у меня на коленях. Я сделал пометку в календаре, чтобы вернуть ему ее сегодня, предварительно попросив маму ее постирать. Первое мне удалось, а вот второе нет. Видимо, мне хотелось еще разок доехать до работы, чувствуя его запах.

– Ты куда-то пропал, – говорит он. – А теперь уже и день кончился. – Китт хоть и старше меня, но сейчас кажется совсем ребенком.

– Зачем ты вытащил меня на сцену? – Я стараюсь придать голосу твердость. – Ты же знаешь, как я не люблю выступать на публике.

Я вдруг начинаю сползать с капота, но Китт подхватывает меня за голень и удерживает на месте, будто разыгрывая самый безопасный в мире акробатический этюд.

– Моя куртка, – восклицает он, будто увидел дорого друга. – Я забыл, что дал ее тебе.

Он вечно все забывает. Не буду по нему скучать. Нисколечко.

– Зачем ты вытащил меня на сцену? – снова спрашиваю я.

– Я заметил, какое у тебя было лицо, когда я не назвал твое имя на вечеринке. Это меня смутило. Так что я решил, что это будет такой милый и запоминающийся момент. Дерзкий ход. Вытащить тебя на сцену. Вытолкнуть из зоны комфорта.

– В день нашего расставания ты решаешь потанцевать со мной на публике. – Я смотрю на Млечный Путь. Во время одного из своих заскоков, когда я вообще не выходил из дома, я выучил все созвездия, какие было видно из окна. – А я, конечно, как полный дурак удивился. Конечно, я оказался таким идиотом, что…

– Мэтт, ты знаешь, что я терпеть не могу, когда ты так о себе говоришь. Так что, пожалуйста, просто пере…

– Хорошо-хорошо. Перестану.

Я кладу куртку и книгу на капот, а когда оглядываюсь на Китта, вижу, что он роется в картонной коробке со своими вещами из гримерки, которую держит под мышкой. Он выуживает оттуда листок бумаги кислотно-голубого цвета и протягивает его мне.

– Что это?

– А ты прочти.

Я переворачиваю листок.

На