Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

в такой тряске не хотела. Конечно, можно было бы сдаться, повернуть обратно, позвать на помощь того же Сашу, сочинить всякие оправдания для деда. Но Мур знал, что не сделает этого. Никому доверять нельзя. Надо ехать, надо жить. Пусть время идет, сматывая километры, медленно, но идет, и пусть дорога тянется навстречу вместе со всем этим страшным, лесным, каменным Уралом.

Упавшие поперек пути деревья попадались все чаще. Хуже стало и с размывами: распадок за распадком, водомоина за водомоиной, яма за ямой, лужа за лужей. Там, где казалось попроще, Галька порой выбегала вперед, в больших мужских сапогах промеряя лужу или тыча в нее осиновой жердинкой, показывая глубину; а там, где было совсем страшно, Мур вылезал и промерял лужи сам, приглядывался, прикидывал. Иногда, как бобер, валил пилой ближний сухостой на обочине, скатывал в размывы и провалы. И так осторожничал, что не засел ни разу. Что он стал бы делать, засадив в суглинок многотонную машину, набитую геофизическим оборудованием на дикие тысячи денег? Страха и сложности добавлял факт, что ЗИЛок волочил за собой уазик на жесткой сцепке, чтобы его следы перекрывали следы ЗИЛа. Хотя кого это обманет? Отец разберется, что с этим «Патриотом» сделать. И кто это вообще был – оставшееся от мужиков тряпье и пистолет Мур подцепил костровой жердью и утопил в бочаге провала по пути к ручью, а в машине рыться не стал, только отогнал ее, надо ведь ЗИЛ вывести – ну и, подумав, слил их бензин в свой бак.

Мур надеялся, что отец объяснит все, что не стал объяснять дед, решит все проблемы. И можно будет выдохнуть и стать обычным самим собой. Вернуться в город и вернуть Гальку папаше Богодаю, позвонить Дольке, позвонить маме… Забрать деда из больницы и дальше думать только про геологию и про сбегать в аптеку и за кефиром. А пока терпеть, вести тяжелую машину по ужасной дороге и не пугать девчонку. Галька сидела рядом, с ногами на сиденье, потому что на полу под торпедой стояла бензопила. Камешки ужаса – особенно как выходить наружу перед водомоиной, провалом грунта, лужей или преградившей березой либо ольхой – перекатывались лишь в животе, Гальке не видно, да и, кажется, острые грани этих камешков потихоньку стачивались друг об друга. От тряски. Выдержать можно. Егоша всю дорогу лежала на крыше – чем она там цеплялась-то? Вот кто крышу-то исцарапал… А он, наивный, и не замечал ничего…

С реки сквозь завесу соловьев донесся всплеск. Рыба? Егоша вскинула голову. Тут же поднялась и, взметая клубы дохлого гнуса, исчезла под ЗИЛом – прикинулась темнотой за колесом. Чего она опасается? Мура затошнило. Может, спрятаться? Это от отца-то? Но он ведь ждал отца. Ждал… Всю жизнь, кажется, ждал. На реке снова плеснуло, уже ближе. Мур встал. Из тумана течение вынесло серую лодку. И рыбак в ней был тоже серый. Мур вспомнил зиму, Сылву, рыбаков в лодках, которые волочили по льду мотособаки. И рыбака в сером, который расколол башку об камень. Вернее, ему помогла Егоша. Камешки в животе снова закрутились, заскребли острым по живому.

Кто-то на корме пеллы[41] слегка шевелил веслом, а рыбак стоял на носу и то забрасывал крючок, то крутил, сматывая, чуть слышно трещавшую катушку спиннинга. Да почему ж так жутко смотреть на это? Мур хотел встать и не мог. И чем это запахло так противно?

Лодка причалила к берегу, заскребла звонким дном по камням. Рыбак как-то неловко приткнул спиннинг в нос лодки, качнувшись, с плеском перелез за борт. Почему он тоже, как тот на Сылве, такой весь серый, как туман? Как камень? Горный? Он приближался, расправляя плечи и неуклюже загребая ногами, и противный запах стал отчетливей, сильнее. Мур распознал сивуху – и морок развеялся. Но стало еще страшнее. Как же хорошо, что Галька спит и не видит. Наверное.

Серый рыбак зачем-то взмахнул тощими руками, как дирижер, и по-блатному затянул:

– Есть по тайному тракту дорога,

Да не видно на ней шоферóв…

Он шел шатко, разметая гнус, и почему-то казался смертельно напуганным. Даже вроде дрожал. Мура свело внутри адской болью. Все соловьи в округе заткнулись. Серый рыбак – у него был один только глаз, жуткий, стеклянный, а вместо другого – корявый шрам! – покашлял, сплюнул гнус и опять хрипло затянул:

– Но проехал отчаянный шóфер…

Звали Петька его Мурашов!

Мур встал на мягкие, как вареные макароны, ноги. Провалиться бы сквозь землю! А человек этот, копия дед, только весь серый, иссохший, испитой алкаш, встал за костерком и поклонился, как клоун:

– Сыночек пожаловал!

– Здравствуйте.

– А… А! Да ты что… – он посмотрел вбок от Мура и шарахнулся. Его заколотило, он опять взмахнул руками и вдруг завизжал: – Курву эту зачем приволок?! – задохнулся от кашля. – Я ж домой носа не кажу из-за этой падлы, а ты…

Егоша подошла и мягко села возле Мура. Совсем рядом, так что черная шерсть касалась джинсов.

– Да штоб тебя, Петька, кой черт тебе тварина эта сдалась! А ну вали к черту отсюда! Проваливай, говорю! Пшел вон!

2

– Полярная звезда – это гвоздь, на котором прибито вращающееся небо, – пробормотала Галька, прижимаясь к Муру так, будто хотела спрятаться у него в грудной клетке. – Но я ее не вижу. А ты?

– Светает уже. – Мур кутался в ее маленькую куртку, дрожал, обжигался об Гальку, смотрел на развороченный песок и щебенку на колее, уходившей в Колву – там в самом деле был брод. Уже можно было разглядеть в следах каждый камешек. – Какие звезды.

Серый, призрачный свет с неба все превращал в ненастоящее: елки, сырую поляну на берегу, туман над стальной водой; Егошу, неподвижно стоящую в карауле, мордой к воде, вернее даже, к тому берегу; раздавленный, в глинистых следах протектора раскрытый рюкзак Мура, опрокинутый котелок, уцелевшую охапку полешков. Через кострище тоже проходил след от широкого колеса ЗИЛка. Пара угольков еще дотлевала: ни тепла толком, ни Пустодымки. И подтопить нечем – всё в росе. Никогда в жизни Муру еще не было так холодно.

Он и раньше понимал, что отец втянут во что-то ужасное. По переписке на дедовом телефоне знал уже, что тут, на Колве, в дунитах[42], есть небольшое старательское тайное предприятие, добывающее платину в когда-то обнаруженных дедом слепых россыпях. Для такого дела и бандиты, и чекисты – да кто угодно! – могут представлять опасность. Но вот что отец – такой… Сам как бандит… Даже страшнее тех, от которых их спасла Егоша… Тошно.

– Мы долго еще будем тут сидеть? Ты что, думаешь, они вернутся? Ты их назад ждешь? – Галька тоже смотрела на след от ЗИЛка. – Мне страшно.

– Надо уходить, – Мур потер горячий лоб. – Дойдем как-нибудь.

– По дороге догонят. Не эти, так те. Надо как-нибудь так… Вообще в другую сторону. И… По звездам? Только вот Полярную звезду не видно, – шмыгнула Галька. – Мурчисон, чего это мы такие никому не нужные? Чего он нас прогнал?

– Не нас, меня, – пересилил отчаяние Мур. Можно было наврать что угодно, и Галька поверила бы. Но он сказал правду: – Бывает, отцам не нужны сыновья. Ну и что? Как будто он мне нужен.

– Был нужен! Ты вон сколько деревьев распилил по дороге, столько ям переехал. Не сдался, все рулил. Ты ж не знал, что он так тебя испугается?

– Егошу.

– Тебя, – повторила Галька. – Потому и кривлялся. У него как будто… Ну как будто перелом души. Неизлечимый. А наша Егоша, может, только предлог тебя прогнать.

– Предлог бросить нас в лесу?

– Ну меня-то никто не видел. Я молодец, – гордо сказала Галька и покосилась на круглый, как дедморозовский мешок, красный спальник, в который напихала, сколько смогла утащить, ИРП.

Как она с этим мешком в белой ночи умудрилась выбраться из ЗИЛка и спрятаться в чахлых елках? Как вообще догадалась незаметно сползти с крыши кунга, забраться внутрь и сообразить, что надо хватать еду и сваливать? Мур сам до последнего не верил, что серый рыбак просто оттолкнет его жесткими, железными будто руками, залезет в кабину, заведет двигатель