Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

– Может, пора на ночевку? – оглянулся он на прихрамывающую Гальку.

– Павыл[47], – вымолвила Галька. – Егоша говорит, вот.

На бугре над рекой, облитом рыжим закатом, домишки еще стояли, зияя черными дырами окон, ниже в синих сумерках торчали только развалившиеся стропила да печные трубы. Ближе, за земляной плотиной, низко в берегах тусклой тарелкой застыл круглый вонючий пруд, и оттуда далеко разносился ор лягушек.

– Я в эту деревню не хочу даже заходить, – сказал Мур. – Мало ли. Вдруг тут бывает кто. Нарвемся еще.

– Опять под елкой спать?

Мур проводил взглядом Егошу, которая без всплеска ушла в шелковую воду притихшей Колвы, скрылась опять. В который раз стало не по себе.

– Нельзя спать в брошенных домах. Потому что это не дома уже, а трупы домов.

– Может, мы там найдем какое-нибудь… Одеялко? Топор? И ножика у нас нет.

– Ну посмотрим, – признал дельность предложения Мур. – Хотя вряд ли, конечно. Растащили всё давно. Этот мир кончился, видишь ведь.

Они обошли пруд со стороны плотины, которая во множестве мест тихонько журчала – ручейки сбегали в канаву старого водотока, уходившего в реку; параллельно стоку еще можно было различить останки корпусов горного заводишки, которому пруд отдавал воду. Странно как-то, что лет двести назад тут плавили руду на чугун. Где же месторождение было? Мур оглядел лесной окаем – как разобраться вообще, что здесь в недрах? А до заводишка – кто на этом месте жил? До русских? До пермяков? Не стояла ж эта земля пустой. Тут где-то ведь по пещерам и горам и находили всю эту звериную бронзу, жутковатую и непонятную, как с другой планеты.

Дальше по реке начиналась песчаная отмель, и через теплую протоку от нее к берегу – полумесяц уютного пляжа. Песок был еще теплый – солнце только-только скрылось за стеной леса на том берегу.

Галька сбросила рюкзак и начала раздеваться.

– А может, там русалки? Водяной? – на темную быструю воду даже в мелкой протоке смотреть было жутко.

Вдруг затаился на дне пермский ящер? А еще на Урале полным-полно подземных рек.

– Может, – согласилась Галька. – Потерпят. Я быстренько.

Она оказалась костлявая, как пацан, с чуть заметными пупырками сосков, которых вовсе не стеснялась, будто их и не было, и которые, да уж, вот никак не принять за девичью грудь. Но вся какая-то мускулистая, ладненькая. Спортивная. Вроде и не ребенок, но и до девушки ей еще как до луны. Мур вспомнил, какая мягкая и плавная, вся нежная и округлая была Долька, и чуть не заплакал. И позвонить – никак. Жива ли она еще? Какой же кошмар родителям: и старшая в беде, и младшая опять пропала. А виноват снова он сам. Ну вот чего Галька увязалась за ним? Наверно, Егоша бы не привела ее, если б не было в Гальке этого детского, ровного тепла к Муру, этой верности, которой она и не замечает. Просто помогает во всем. Будто взяла и подарила ему себя, свой ум, силенки, приязнь – без корысти и без страха. Да и Муру она после Ледяной пещеры все равно что родная.

– А от тебя, Мурчисон, между прочим, тоже воняет будь здоров, и космы слиплись, – Галька уже полоскала футболку в воде, отжимала и полоскала снова. – Вода какая теплая!

А еще вода была темной, как крепкая заварка. Руки-ноги в ней казались коричневыми, как из глины. Мур плавал и плавал. Полежал на спине, глядя в золотистое и бездонное северное небо, а течение потихоньку, но ощутимо, потащило его от шумного плеска Гальки, и он скорей перевернулся и поплыл обратно, к ней. Нельзя ее оставлять ни на миг. А Галька уставилась на пряжку у него на шее:

– Ой! Это ж Егоша! Я такую же хочу!

Мур подумал – снял с шеи и отдал ей «Когтистую бабушку»: целее обе будут. Парма кругом, тут только оступись. Пусть пряжка Гальку защищает, если уж в бронзе этой древней вправду тайная сила. Такие штуки, дед говорил, в самом деле шаманы отливали, потому-то они такие безыскусные, угрюмые. Говорил еще, прежние пермяки души какие-то в эти пряжки помещали, то ли звериные, то ли птичьи, то ли человечьи – но это уж миф, наверно. Ничего этого он девчонке говорить не стал – пусть любуется пряжкой и носит на здоровье. А ему зато сразу стало немножко спокойнее.

После купания он скорей собрал плавника да бересты и сучьев с упавшей со склона березы, запалил костерок всепогодными спичками из ИРП, пристроил котелок кипятить воду. Галька пыталась сушить над костром футболки, и свою, и Мура, и жадно поглядывала на упаковки еды. Мур скорей подогрел ей банку каши с тушенкой, а сам поел галет с паштетом. После еды и горячего чая разморило. Но надо было уходить с открытого места, а то мало ли. Еще не поздно, да и вообще ночь июньская, белая, темно не бывает, но все равно лучше скорей осмотреть поселок, поискать топор и спрятаться где-то в лесу на ночлег. Они залили костерок водой, закидали песком угли, надели пятнами просохшие, пятнами сырые, продымленные, но зато чистые футболки и пошли вдоль воды, выбирая место, где бы подняться к домам.

– Следы, – сказала Галька. – Ой. Ты тоже это видишь?

Знакомые следы Егоши выходили из воды и тянулись сперва вдоль уреза, потом сворачивали к зеленому склону, к едва угадывавшейся в траве тропинке. До травы, на четырех-пяти метрах полосы серого плотного, зализанного водой песка каждый отпечаток был четок, хоть гипсовый слепок снимай. И с каждым шагом круглый звериный след вытягивался, превращаясь в человеческий. И совсем не хотелось видеть, в кого именно превратилась Егоша.

– Пойдем сразу в лес, – решил Мур. – Пусть сама тут все исследует. А мы уж утром, при солнышке. И топор поищем, и дорогу. Должна быть нормальная дорога, вон на карте Лукьяновский тракт на Усть-Бердыш… Да только туда идти все равно как в сказке, налево пойдешь – коня потеряешь, ну и так далее.

– Коня у нас и так уже отобрали, – усмехнулась Галька.

3

Среди ночи Галька ткнула его кулаком в бок и зашептала:

– Слушай! Это что вообще?

Мур стал слушать, приходя в себя. Густо пахло подвядшей травой, которой они выстелили себе, как сеном, гнездо в сухой ямке у елок. Плескали чуть слышно волны сонной речки. Ну, собаки лают… Петухи… Бренчит что-то. Деревенские звуки… Кто там этих собак переполошил среди ночи? И что? Ой! Какие собаки, нет ведь никого в деревне этой? Ой. А если бродячие, стая, вот учуют, и тогда… Бежать! Хватать Гальку, закидывать ее на дерево… Лай не приближался. И… звучал странно. Гавкают, да, только… Если взрослый мужик начнет придуриваться и изображать пса и лаять – вот так оно звучать и будет. Человеческим голосом эти собаки лают. И петухи – тоже. Сумасшедшие? Откуда? Псы заливались. Продрало ознобом, нервы заплясали, как лист на верхушке дерева в ураган. Никакого реального объяснения тому, что взрослые люди собрались и стали кукарекать и гавкать на разные голоса, не было. Галька прижалась к боку Мура и съежилась.

Мур приобнял ее и сказал:

– Может, пойдем отсюда?

– То есть побежим?

Самый громкий собачий голос вдруг сорвался на ржание. Другой замычал. Третий – заблеял.

Гальку затрясло. Но она собралась и сказала спокойно:

– Я боюсь очень почему-то вылезать. Сначала было вроде как люди бормочут, не слышно только что. Ведра бренчали, а еще такой звук был, как дрова колют.

– А чего не разбудила меня?

– Я думала, это во сне. Мурчисон… Не, мы не пойдем там топор искать, ладно? Мы лучше давай убежим…

Ветви елок раздвинулись, и на краю ямки появилась совершенно спокойная Егоша. Обошла их гнездо и легла в траву между ними и деревней, положила голову меж вытянутых лап. Мех ее блестел, чистый и пушистый. Даже посверкивал розовыми искрами.

– Хоталали[48], – сказала Галька и выдохнула. Расслабилась. – Солнце встало. Теперь они уйдут.

– Кто? – Муру от розового света тоже сразу стало легче. Правда – утро. Не отменить. И психи в деревне стали стихать.

– Аквмеква говорит, это… Ну, когда люди уходят из деревни, ее занимают другие. Не люди. Какын-пунг