Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

Гренуй кивнул. И тут счастье как красный пот выступило извсех пор Риши, и он склонился к Греную и поцеловал его в губы.

«Теперь спи, дорогой мой сын, — сказал он,выпрямляясь. — Я посторожу тебя, пока ты не заснешь. — Он еще долгоглядел на него с молчаливым благоговением. — Ты делаешь меня очень, оченьсчастливым».

Гренуй слегка растянул углы губ, подражая людям, которыеулыбаются. Потом закрыл глаза. Некоторое время он подождал, успокаивая иуглубляя свое дыхание, как это делают спящие. Он ощущал любящий взгляд Риши насвоем лице. Один раз он почувствовал, что Риши наклонился над ним, чтобы ещераз поцеловать, но не решился, боясь разбудить его. Наконец, задув свечу, Ришина цыпочках выскользнул из спальни.

Гренуй оставался лежать, пока в доме и в городе не затихшум. Когда он поднялся, уже светало. Он оделся и, тихо пройдя через прихожую,тихо спустился с лестницы и через гостиную вышел на террасу.

Отсюда можно было заглянуть за городскую стену и увидетьчашу грасской долины, в ясную погоду — до самого моря. Сейчас над полями виселлегкий туман, даже марево, и доносившиеся снизу ароматы травы, дрока и розказались отмытыми дочиста, простыми, просто утешительными. Гренуй пересек сад иперелез через стену.

На площади у заставы Дю-Кур ему еще раз пришлось пробиватьсясквозь человеческие испарения, прежде чем он выбрался на волю. Вся площадь исклоны холмов напоминали огромный бивуак разложившегося войска. Тысячами лежалиопьяневшие, обессилевшие от излишеств ночной оргии тела, некоторые были голы,некоторые полуобнажены и полуприкрыты одеждой, под которую они забрались, какпод кусок одеяла. Воняло кислым вином, шнапсом, потом и мочой, детским поносоми пригорелым мясом. Тут и там еще чадили остатки костров, вокруг которых ещенедавно жрали, пили и танцевали люди. Там и сям из тысячекратного храпа вдругвырывалось чье-то бормотание или хохот. Возможно, кое-кто еще бодрствовал изаглушал последние вспышки сознания. Но никто не заметил Гренуя, которыйперешагивал через распростертые тела, осторожно и в то же время быстро, будтошел по болоту. А тот, кто замечал, не узнавал его. Он больше не издавал запаха.Чудо миновало.

Дойдя до конца площади, он не повернул ни в сторонуГренобля, ни в сторону Кабри, но пошел прямиком через поля в западномнаправлении, ни разу не оглянувшись назад. Когда взошло солнце — жирное, ижелтое, и жгуче жаркое, его давно уже и след простыл.

Жители Граса проснулись в ужасном похмелье. Даже те, кто непил, чувствовали свинцовую тяжесть в голове, рези в желудке, тошноту и дурноту.На площади среди бела дня, при всем честном народе скромные крестьянеразыскивали мужей и детей, совершенно чужие друг другу люди в ужасевысвобождались из интимнейших объятий, знакомые, соседи, супруги вдруг публичнооказались друг перед другом в самой мучительной наготе.

Многим это событие показалось столь жутким, стольнеобъяснимым и совершенно несовместимым с их собственными моральнымипредставлениями, что они буквально в тот момент, когда оно произошло, выключилиего из памяти, а потому и позже в самом деле не могли о нем вспомнить. Другие,не столь суверенно владевшие своим аппаратом восприятия, пытались не видеть, неслышать и не думать, что было не так-то просто, ибо позор был слишком очевидными публичным. Те, кто нашел свои причиндалы и своих ближних, постарались какможно скорее скрыться с места происшествия. К полудню площадь опустела, словноее вымели метлой.

Только к вечеру люди в городе, и то далеко не все, вышли издомов по самым неотложным делам. Встречаясь, они едва здоровались, говорилитолько о пустяках. О вчерашних событиях и о прошедшей ночи не упоминалось нислова. Если вчера все еще чувствовали себя непринужденными и здравомыслящими,то сегодня все были охвачены стыдом. Казалось, никогда между жителями Граса небыло лучшего взаимопонимания. Воцарились тишь и гладь.

Правда, некоторые были вынуждены по долгу службы болеенепосредственно заняться тем, что произошло. Традиция публичной жизни,незыблемость права и порядка потребовали принятия энергичных мер. Уже послеполудня собрался Городской совет. Господа, в том числе и Второй Консул, молчаобнялись, словно этот заговорщицкий жест был призван заново учредить почетноесобрание. Затем без всякого упоминания о событиях, а уж тем более об имениГренуя, было единодушно решено «незамедлительно снести трибуну и эшафот наплощади у заставы Дю-Кур и привести в первоначальный опрятный вид площадь иокружающие ее истоптанные поля». На это было отпущено сто шестьдесят ливров.

Одновременно прошло заседание суда. Магистрат без обсуждениясогласился считать «инцидент Г.» исчерпанным, акты закрыть и не регистрируясдать в архив и возбудить новое дело против неизвестного Убийцы Двадцати ПятиДевиц в грасском округе. Лейтенанту полиции был отдан приказ незамедлительноначать следствие.

Уже на следующий день он добился успеха. На основании явноподозрительных моментов был арестован Доменик Дрюо, мастер-парфюмер с улицыде-ла-Лув, — ведь в конце концов хижина, где были найдены волосы и платьявсех жертв, принадлежала ему. Сначала он отрицал свою вину, но судьи не даливвести себя в заблуждение. После четырнадцатичасовой пытки он во всем призналсяи даже просил по возможности ускорить казнь, которую ему и назначили наследующий день. На рассвете его вздернули — без большой помпы, без эшафота итрибун, просто в присутствии палача, нескольких членов магистрата, врача исвященника. После того как наступила, была установлена и запротоколированасмерть, труп приказали немедленно предать земле. Таким образом с делом былопокончено.

Город и так уже забыл о нем — настолько, что приезжие,попавшие в город в следующие дни и между прочим осведомлявшиеся о пресловутомграсском Убийцу Девушек, не находили ни одного разумного человека, который смогбы поведать об этом. Только несколько дурачков из богадельни, всем известныесумасшедшие, несли какую-то чушь о большом празднике на площади Дю-Кур, из-закоторого им пришлось освободить свои комнаты.

И скоро жизнь вошла в свою колею. Люди прилежно работали, ихорошо спали, и занимались своими делами, и вели себя благопристойно. Водапо-прежнему струилась из множества родников и колодцев и разносила по переулкамил и грязь. Скаредный город снова гордо высился на склонах холмов надплодородной долиной. Солнце пригревало. Вскоре наступил май. Начался сбор роз.

Гренуй шел пешком. Как и в начале своего путешествия, онобходил города, избегал дорог, на рассвете укладывался спать, вставал вечером ишел дальше. Он пожирал то, что находил по пути: траву, грибы, цветы, мертвыхптиц, червей. Он пересек Прованс, переплыл в украденном челноке Рону южнееОранжа, вдоль течения Ардеши углубился в Севенны и затем двинулся к Аллье насевер.

В Оверни он приблизился к Плон-Дю-Канталь. Вершина лежала кзападу, высокая, серебристо-серая в лунном свете, и он чуял запах доносящегосяс нее холодного ветра. Но его не тянуло туда. У него больше не было страстнойтоски по пещерному одиночеству. Этот опыт уже был проделан и оказалсянепригодным для жизни. Точно так же, как и другой опыт, опыт жизни среди людей.Задыхаешься и тут и там. Он вообще не хотел больше жить. Он хотел вернуться вПариж и умереть. Этого он хотел.