Парфюмер. История одного убийцы - Патрик Зюскинд

А дело было в том, что десять тысяч человек на площади уворот на окружающих склонах внезапно, в один миг, прониклись непоколебимойверой, что маленький человек в голубой куртке, только что вышедший из кареты,никак не мог быть убийцей. Не то чтобы они усомнились в его идентичности! Передними стоял тот самый человек, которого они, попадись он им тогда в руки,линчевали бы с бешеной ненавистью. Тот самый, которого два дня назад по законуприговорили к смерти на основании неопровержимых улик и собственного признания.Тот самый, чьего умерщвления палачом они страстно ждали всего минутой раньше.Это был он, несомненно он!

И все-таки не он, не мог он им быть, не мог он быть убийцей.Человек, стоявший на лобном месте, был воплощенная невинность. В тот момент этознали все — от епископа до продавца лимонада, от маркиза до маленькой прачки,от председателя суда до уличного мальчишки.

И Папон это знал. И его кулаки, сжимавшие железный прут,задрожали. Его сильные руки вдруг стали такими слабыми, колени такими мягкими,сердце таким пугливым, как у ребенка. Он не смог бы поднять этот прут, никогдав жизни у него не нашлось бы сил поднять его против маленького невинногочеловека, ах, он боялся того момента, когда его приведут сюда, наверх, онзарыдал, он был вынужден опереться на свой убийственный прут, чтобы не упастьот слабости на колени, — большой, сильный Папон!

И десять тысяч собравшихся мужчин, и женщин, и детей, истариков испытывали то же самое: они стали слабыми, как маленькие девочки,неспособные устоять перед обаянием совратителя. Их захлестнуло мощное чувствовлечения, нежности, безумной детской влюбленности, да, видит Бог, любви кмаленькому злодею, и они не могли, не хотели ему сопротивляться. Это было какплач, от которого нет защиты, который поднимается из нутра, из живота ичудесным образом разлагает, разжижает, уносит прочь все, что емусопротивляется. Люди как бы расплавились, их разум и душа растворились,превратились в аморфную, жидкую стихию и ощущали еще только комок сердца,безудержно колотящийся внутри, и они — каждый, из них — вложили его на векивечные в руки маленького человека в голубой куртке: они любили его.

Гренуй вот уже несколько минут стоял у открытой дверцыкареты и не двигался. Лакей, оказавшийся рядом с ним, опустился на колени ипродолжал опускаться, пока не принял той распластанной позы, какую на востокепринимают перед султаном или Аллахом. И даже в этом положении он еще дрожал, ираскачивался, и стремился опуститься еще ниже, растечься по земле, под землей.Ему хотелось уйти под землю, просочиться в нее до другого конца света, изчистой преданности. Офицер охраны и лейтенант полиции, двое здоровенных мужчин,чьей задачей было отвести осужденного на эшафот и передать в руки палачу,потеряли координацию движений. Они заплакали и сняли шляпы, снова их надели,бросили их на землю, кинулись друг другу в объятия, расцепились, бессмысленнозамахали руками в воздухе, начали заламывать себе руки, судорожно дергаться игримасничать, как одержимые пляской святого Витта.

Находившиеся на некотором расстоянии почетные гражданепредавались своему умилению еще более нескромно. Каждый дал полную волю своемусердцу. Были дамы, которые при виде Гренуя застонали от блаженства, засунувкулаки между колен; и другие, которые от страстного влечения к царственномуюноше — ибо таким он им казался, — не издав ни звука, попадали в обморок.

Были господа, которые вдруг взвились со своих сидений, иснова на них рухнули, и снова вскочили, оглушительно сопя и сжимая в рукахрукояти шпаг, словно хотели вытащить их из ножен и, уже вытаскивая снова совалиих в ножны, так что стояли лязг и треск; были другие, молча устремлявшие глазак небу и судорожно сжимавшие руки для молитвы; и монсеньор епископ, словно емустало дурно, наклонившись всем телом вперед, уткнулся головой в колени, изеленая камилавка кубарем слетела с его головы: при этом ему вовсе не былодурно, но впервые в жизни его обуял религиозный восторг, ибо на глазах у всехсвершилось чудо: Господь Бог самолично удержал руку палача, явив ангельскую сущностьтого, кого свет принимал за убийцу, — довелось же такому произойти еще ввосемнадцатом веке. Воистину, Господь велик! А сам ты мал и ничтожен, ибопредал ангела анафеме, не веруя в это, но лишь для успокоения народа! О, какаядерзость, какое маловерие! И вот Господь являет чудо! О какое великое унижение,какое сладкое унижение, какая благодать ниспосланы Господом епископу радиусмирения гордыни.

Между тем народ по ту сторону барьера предавалсячувственному опьянению, которое охватило всех при появлении Гренуя. Тот, ктопри виде его испытал лишь сострадание и умиление, теперь преисполнилсявожделения, тот, кто испытал изумление и влечение, дошел до экстаза. Человек вголубой куртке предстал перед всеми самым прекрасным, самым привлекательным исамым совершенным существом, которое они могли только вообразить; монахиням онказался Спасителем во плоти, поклонникам сатаны — сияющим князем тьмы, людямпросвещенным — Высшим Существом, девицам — сказочным принцем, мужчинам —идеальным образом их самих. Все чувствовали себя так, словно он угадал инащупал у них самое чувствительное место, поразил их прямо в эротический центр.Как будто у этого человека было сто тысяч невидимых рук и как будто каждому издесяти тысяч окружавших его людей он возложил руку на половой орган и ласкалего именно тем способом, которого сильнее всего жаждал каждый в отдельности,мужчина или женщина, в своих самых сокровенных фантазиях.

В результате запланированная казнь омерзительнейшегопреступника своего времени превратилась в величайшую вакханалию, какую виделмир со второго века от Рождества Христова: благонравные женщины раздирали насебе блузы, с истерическими криками обнажали грудь, высоко задрав юбки,кидались на землю. Мужчины с безумными взглядами, спотыкаясь, блуждали по этомуполю сладострастно распростертой плоти, дрожащими пальцами вынимали из штановотвердевшие как от невыносимого озноба члены, падали с хрипом куда придется,совокуплялись в самых немыслимых положениях и сочетаниях: старец с невиннойдевушкой, поденщик с супругой адвоката, мальчишка-подмастерье с монахиней,иезуит с франкмасонкой — все вперемешку, кому с кем придется. Воздух отяжелелот сладкого потного запаха похоти и наполнился криками, хрюканьем и стонамидесяти тысяч бестий. Это был ад.

Гренуй стоял и улыбался. Более того, людям, которые еговидели, казалось, что он улыбается самой невинной, самой ласковой, самойочаровательной и одновременно самой неотразимой улыбкой в мире. Но вдействительности не улыбка, а гадкая, циничная ухмылка змеилась на его губах, отражаявесь его триумф и все его презрение. Он, Жан-Батист Гренуй, рожденный беззапаха в зловоннейшем месте мира, вышедший из отбросов, грязи и гнили, выросшийбез любви, выживший без душевной человеческой теплоты из одного упрямства и всилу отвращения, маленький, горбатый, хромой, уродливый, отринутый, физическийи нравственный калека — он достиг того, что понравилось миру! Мало того! Онлюбим! Почитаем! Обожаем! Он совершил прометеев подвиг. Божественную искру,которая с колыбели дается людям ни за что ни про что и которой он, единственныйв мире, был лишен, эту искру он добыл бесконечным изощренным упорством. Большетого! Он, в сущности, высек ее сам, в своем «я». Он был более велик, чемПрометей. Он создал себе ауру, такую сияющую и неотразимую, какой не обладал донего ни один человек. И он не обязан ею никому — никакому отцу, никакой материи менее всего какому-то милосердному Богу, — но исключительно самому себе.Он в самом деле был своим собственным богом и богом более великолепным, чемтот, воняющий ладаном Бог, который ютился в церквах. Живой епископ валялсяперед ним на коленях и визжал от удовольствия. Богатые и власть имущие, гордыегоспода и дамы умирали от восхищения, а окружавший его широким кольцом народ, втом числе отцы, матери, братья, сестры его жертв, праздновали оргию в его честьи во имя его. Ему достаточно кивнуть, и все отрекутся от Бога и будут молитьсяна него, Великого Гренуя.