Город звериного стиля - Ольга Сергеевна Апреликова

рюкзак к месту ночевки, короткие волосы спящей Гальки по всей голове были закручены в полные Егошиной любви косицы. Только бы Егоша не разочаровалась в Гальке и продолжала ее защищать! – Они, видишь, часто только делают вид, что мы – ерунда и обуза.

– То ли важности чтоб себе придать, то ли чтоб мы больше на себя рассчитывали, чем на них, – кивнула Галька. – Не знаю.

– На самом деле им тошно, если с нами плохо.

– И наоборот. Ну, Мур, ты же не виноват, что твой – такой. Не мучайся. Это ж его выбор – жить, как он живет.

– Не уверен.

Мура вдруг пронзило горечью, как молнией. Егоша шумно завозилась в кустах у воды, высунулась из травищи, и взгляд ее попал точно в глаза Мура. И голос той девушки в синем сказал в голове с горечью и гневом:

– Айме паттат, лылытэ минас![54]

Мур кивнул. Но подумал, что отец пришел не только передать образцы, но еще и затем, чтобы Мур его увидел вот такого и испугался до печенок. Показался сыну, как есть. Горнорудного ума палата в скукоженном, отравленном теле. Мол, был у тебя отец, да весь в гору ушел.

Егоша перепрыгнула с берега на нос лодки, почти не качнув ее. Пробираясь на корму, задела Мура мокрой шерстью, и печальный голос в его уме тихо сказал:

– Минкемнт – сорум, ат минкемнт – сорум, кит витыг халт хоталь салтегум?[55]

2

На моторе вверх по речке они прошли часа за четыре. Потом Мур хотел оставить Гальку с лодкой – Егоша опять запропала, – а самому оттащить рюкзак. Потому что зачем Гальке-то ломать ноги по лесу да по курумам, но она посмотрела как на идиота, сунула в рюкзачок два ИРП и сказала:

– А лодку мы спрячем вон под елкой, годится?

Годилось, потому что ветви почти рухнувшей, перегородившей речку елки свисали в воду и как раз скрыли пеллу, будто кто нарочно устроил из елки такой эллинг. На самом деле Галька была права, потому что Мур бы с ума сошел представлять, как к ней подкрадываются браконьеры, медведи, кикиморы, менквы. Вместе спокойнее.

Какой же тяжелый рюкзак! День туда, вверх по склонам через море курумника – раскрошенных за миллионы лет, рассыпавшихся гор. Раньше не верилось, что Урал был высотой под девять тысяч метров, как Гималаи, но посмотришь на эти миллиарды миллиардов тонн щебенки, заполняющих предгорья, и поверишь… Или под девять километров это был другой Урал, в конце палеозоя? Дед говорил что-то… И Хребтов тут было несколько, и морей. Камни тех времен, что миновали двести пятьдесят миллионов лет назад, до нас не дошли, их размыло многими водами. В Мелу вроде уже была равнина… Потом опять поднятие… И весь вот этот разрушенный в курумник массив, эти горы, эти останцы – это неотектоника, по мерке планеты. Мур отвлекал себя, чем мог, чтобы не сдохнуть под проклятым рюкзаком. Галька аж ревела – жалела его. Он ей даже разрешил в котелок несколько образцов, запаянных в мутный пластик, отложить и в рюкзак пару взять…

Они поднимались какой-то старой тропой, которой, наверно, тысячи лет. На гладких местах, затянутых ягелем, как шкурой, виднелась узкая колея, Мур не сразу понял, что от нарт. Да, наверное, так выглядели перегонные тропы манси. Олени ведь ели ягель. По сторонам попадались то выложенные из курумника стрелы, то каменные пирамидки, подальше сквозь мхи прорывались полосы острых невысоких останцев, скошенные и страшные, как зубчатые хребты подземных ящеров, того гляди, выпростают из-под мха, стряхивая землю и песок, каменные черепа с зубастыми пастями. Когда налетал ветер – выл, и чем ближе к перевалу, тем громче и ужасней. Не иначе, так выли ящеры. Оказалось, на перевале была груда темных, в пятнах лишайника острых камней, которые веками приносили сюда люди. В вершину этой груды воткнули длинный плоский камень с дырой – в ней-то и воет ветер.

В общем, дошли. Вниз было легче. Ночевка в полуземлянке, которую в чернолесье, да еще и впотьмах Мур еле отыскал. Ночной ливень. Ребята отоспались, поели. Утром, лишь чуть разъяснело, двинулись обратно. Налегке – хоть в полет. С горы, на ветрах, с ягелевых пастбищ, от воющего камня открывалось бескрайнее, безлюдное каменное пространство, а в синих низинах – хвойное море. Можно воображать себе, что в первобытные времена попал. Горы, склоны, дали под небом… Что скрывают эти склоны? Что там внизу, под ягелем, под скалами, под шубой леса?

На обратном пути на мокром курумнике[56] Галька, как Мур и чуял, подвернула ногу, и пришлось тащить ее, ящерицу, на спине. А это не быстро. Надо под ноги смотреть: грохнуться вдвоем да ободраться – катастрофа. Тяжело, хоть она куда как легче отцовского рюкзака, зато жарко. Но это кстати: погода совсем испортилась, похолодало. Небосвод опух и потемнел, как кровоподтек; то и дело налетал такой силы сырой ветер, что видно было, как в долинах здоровенные елки и сосны все вместе гнутся, как волны, машут лапами, и парма в самом деле становится похожа на зеленое море.

– Молния, – сообщила Галька в ухо. – Далеко. Но страшно.

Он и забыл, какой у нее бархатный, низкий голос. Вернее, давно привык и не обращал внимания. Надо уходить скорей с каменистого склона, прятаться. Но пространство вокруг будто застыло, как ни перебирай ногами. Только небо двигалось – летело поверху черными и фиолетовыми низкими тучами. Кромка леса внизу, вдоль какой-то речушки, притока той речки, где спрятали лодку, была безнадежно далеко. А на севере опять выросло слепящее, от неба до земли, лиловое дерево. Минуты две спустя донеслось рычание грома. Егоша, трусившая впереди, на ходу повернула морду в ту сторону – и тут же там снова выросло перевернутое дерево. Мур прибавил ходу. С севера шла серая стена дождя. Капли разбивались о камни, рассеивались туманом, и казалось, под струями дождя бегут к ним белые дождевые люди.

Первая крупная капля врезалась ему в висок, когда до деревьев оставалось метров сто. И тут же полилось, да так, что под ногами потекли речки, на глазах вспухая грязной жижей. Галька весело завизжала. Егоша вдруг развернулась и помчалась обратно в дождь. Ну нет, подумал Мур, доскакал до леса и сгрузил Гальку под первой же елкой погуще. Ливень, конечно, пробивал хвою насквозь, но под зелеными лапами хотя бы можно было дышать, не захлебываясь. Струи лились меж хвои серебристыми прутьями клетки. Молнии рвали тучи всё чаще и громче, лупили в близкий гребень горы. Сильно пахло озоном и электричеством, и стало жутко. Будто вновь наступили первородные времена мезозоя. Казалось, молнии колют камни и курумник в щебенку. Можно представить, что оказался в позднем триасе, когда такие ливни миллионы лет разбивали и размывали горы… Ну не, жуть.

Человек все-таки очень маленькое существо. Уязвимое. Даже для нынешнего антропогена. Перебежками Мур утащил скользкую смеющуюся Гальку дальше в лес. Треск и грохот стоял такой, что, откройся дверь в подземное царство – он прыгнул бы туда, не раздумывая. Насчет Гальки он сомневался, ей ливень нравился. Она выставляла руки из-под елки, набирала в ладошки воду, умывалась – и сияла. Егоша исчезла. Свалила, наверно, в близкую речушку, залегла там на дно. Он увидел три растущие близко друг к другу елки и, обламывав сухие сучья, затащил Гальку между их стволами – там посерединке даже хвоя внизу была сухой. Сам сел, привалившись к стволу снаружи – по ногам лупило – и закрыл глаза. Так устал, что боялся стать землей. Мокрой насквозь. Ледяная вода низвергалась с неба, елки метрах в пяти уже не различить. Наверное, придется ночевать прямо здесь. Вот утихнет гроза, и надо будет попытаться запалить костерок, обсушиться, Гальке нельзя долго в мокром… В ливне на фоне елок ему привиделась худая человеческая фигура. Она постояла и начала танцевать. Ливень танцевал вместе с ней. Блазнит? Нет, правда. Гибкая девушка в странном платье, с длинными-длинными косами – где-то он ее видел… А! Это ж Егоша, та, что снилась, только теперь вся из воды. И она знает,