Чюрлёнис - Юрий Л. Шенявский

из угла в угол и тоскую, нигде себе места не могу найти, а как подумаю о тебе, – мне настолько тоскливо и грустно, как еще никогда в жизни не было… И скажи мне, единственная, почему это время… теперь словно совсем не движется? Течет долгий скучный час и влечет за собой грустный и еще более длинный час с шестьюдесятью минутами-черепахами, и так без конца. И что хуже всего – все эти часы и минуты такие длинные и пустые, бесплодные, зря упущенные. Зоська, единственная, уже я теперь не представляю себе жизнь без тебя. Без тебя я совсем ничего не стою… Так ты думаешь, что я выдержу здесь один без тебя столько времени?..»

Кастукас достал из кладовки большую коробку с елочными игрушками, кликнул Ядвигу:

– Воробышек, ты уже большая; в этом году сама будешь украшать елку. На Рождество позовем Роже с детьми – будет нам всем радость.

Ядзе занялась делом.

На дне коробки лежала нотная тетрадь. На яркой обложке по-польски было написано только два слова: «Полька-сторублевка».

«Простенькая веселая мелодия – вальс, можно будет на Рождество сыграть – нужно разучить», – полистав ноты, решила Ядвига, но – не утерпела! – кинулась к брату:

– Кастукас, «Польку-сторублевку» помнишь?

– Помню.

– Сыграть сможешь?

– Смогу.

Ядвига демонстративно спрятала нотную театрадь за спину:

– И без нот сможешь?

– И без нот смогу, – Кастукас даже не спросил, чем вызвана просьба, сел за инструмент.

«Польку-сторублевку» сыграл без запинки.

Аделе слушала, прислонившись к дверному косяку.

Кастукас посмотрел на мать, улыбнулся:

– Помните, мама?

Аделе кивнула.

– Венгра в зеленой шляпе с аршином за спиной тоже помните?

Улыбнулась и Аделе:

– Помню, помню. И венгра помню. Потому что в наш дом его привел маленький мальчик, которому так нужна была – просто необходима! – «Полька-сторублевка». А потом у нас стал бывать доктор Маркевич, однажды, после того как он услышал в исполнении этого маленького мальчика «Польку-сторублевку», он пришел с нотами «Маленьких прелюдий и фуг» Баха и сказал: «Это тебе, Кастукас, подарок! Играй». Больше «Польку-сторублевку» я не слышала.

Ностальгические нотки в монологе матери не остались не замеченными Кастукасом.

– А с нотами «Маленьких прелюдий и фуг» я не расстаюсь, бережно храню и буду хранить всю свою жизнь, – сказал он, опуская крышку пианино.

«Неужели буду счастлив?»

Рождественские праздники позади.

Вечер накануне отъезда Кастукаса со Стасисом в Плунгяны. Стасис – как барышня – вертится перед зеркалом. Он должен хорошо выглядеть – на венчании брата ему быть дружкой, держать венец над головой Кастукаса. Кастукас беспокойно ходит по комнате. Все молчат. Неожиданно для всех он становится перед матерью на колени:

– Матушка, благословите! На новую жизнь благословите.

Аделе перекрестила склоненную голову сына. Юзе (ей уже 26) промокнула глаза уголком платка. Десятилетняя Ядзе заплакала.

Кастукас поднялся с колен, молча обнял отца. От волнения не нашелся, что сказать, и отец.

Прощались утром следующего дня. Трогательно, но без слез. Для Кастукаса – невыносимо трогательно. Вдруг он – словно сорвался с места:

– Ну всё! Стасис, едем!

1 января 1909 года в маленьком жемайтийском местечке Шатейкяй (под Плунгянами) – в имении графов Плятеров, в краснокирпичном неоготическом костеле, где служил дядя Софии Винцентас Ярулайтис, Микалоюс Константинас Чюрлёнис и София Кимантайте обвенчались.

Стасис рассказывал о свадьбе брата:

– Гостей было много, Кастукас был весел и смешил всех своими шутками и присказками. Выглядел он очень счастливым. А какая красивая была Зося!

Возможно, Стасис, по возвращении домой, был более словоохотлив, но, к сожалению, эти его слова – все, что известно о столь знаменательном событии в жизни Чюрлёниса…

Соседи заходили к Чюрлёнисам, останавливали Константинаса и Аделе на улице:

– Слышали, Кастукас женился.

– Да, женился. Взял жену по себе – образованную, умную, – радовалась за сына Аделе.

Одна из соседок хмыкнула:

– Образованная! А говорит на мужицком литовском языке!

Аделе эскападу сию оставила без внимания.

Несколько лет назад, как, надеемся, помнит читатель, Чюрлёнис писал в дневнике:

«Я слишком легко раним, слишком близко все принимаю к сердцу, чужих людей не люблю и боюсь их, жить среди них не умею. Деньги меня не привлекают, ожидает меня нужда, сомневаюсь в своем призвании и таланте и ничего не достигну. И так буду ничто, ноль, но буду знать свое место. Перестану мечтать, но запомню мечты своей юности. Смеяться над ними не буду, потому что они не были смешными. Буду как бы на руинах своего недостроенного замка, образ которого лежит глубоко в душе и которого, тем не менее, никакая сила из руин не подымет. И, зная это, неужели буду счастлив?..»

Будет, будет счастлив! Уже счастлив!

Через год после женитьбы он напишет:

«Пару лет назад мне было очень плохо и страшно трудно – не спал ночами и думал, что более несчастного человека нет на всей земле. А теперь почти год, как мне удивительно спокойно, светло и хорошо на сердце. Много вещей мне нравится, жизнь кажется очень красивой и интересной, даже материальные вопросы, которые сильно затрудняют внешнюю жизнь, внутренне почти не производят впечатления. Много узнал новых людей и с удовольствием вижу вокруг, что в людях больше достоинств, чем недостатков. Сердитый человек мне кажется отклонением от нормы и очень интересным феноменом, словно опутанным ошибочной идеей».

И – тогда же, в письме жене:

«Ты хорошо знаешь, что Ты для меня – весь мир и все Счастье и все-все».

В Лейпциге, когда Чюрлёнису не было еще и тридцати, он называл себя «старым холостяком».

«Старый холостяк – страшная вещь, – писал Евгению Моравскому. – Прямо траурная! Глупая, банальная, словно опрокинутая жизнь. Верь мне, потому что пишу тебе почти по своему опыту. Если хочешь быть благородным человеком и нужным своему обществу, то в первую очередь женись (не вдруг, конечно). Или останься композитором…»

«В этом браке не было у него никакого отступления от своей высшей страсти, не было никакой измены искусству и себе», – полагал Соломон Воложин, объясняя это тем, что София Кимантайте была предана творчеству почти так же, как и ее супруг.

Глава девятнадцатая. «Салон» Маковского (1909 год). Санкт-Петербург

Борис Леман: 1 января 1909 года, женившись, «Чюрлянис» уезжает в Петербург.

Можно, конечно, предположить, что молодожены уезжают в Петербург сразу после венчания, но, как следует из рассказа Стасиса, за венчанием последовало свадебное застолье.

Вероятнее всего, в столицу Константинас и София перебрались 2 или 3 января – нужно было поспешать: 4 января открывался «Салон» – выставка произведений живописи, графики, скульптуры и архитектуры.

Поселились они в доходном доме на Екатерингофском проспекте, на стене которого спустя 83 года была установлена мемориальная доска[90].

Дом – угловой, фасадом в равной степени выходящий