Смерть чистого разума - Алексей Королев

– Я кхотела к вам стучаться, господин Маркевич. Вы бы не могли навестить мою хозяйку сегодня сразу после обеда?

– Разумеется, Луиза Фёдоровна. Передайте Анне Аркадьевне, что почту за честь. Кстати, вы не уступите мне позже утюг?

– Вы умеете гладить? – она, кажется, непритворно изумилась. – Разумеется, когда вам будет угодно.

Писал Маркевич стоя, второпях. Что-то мешало ему покойно присесть, что-то тянуло прочь из комнаты, вниз, на воздух.

Ульянов ел. Точнее, не ел, а закусывал: доктор Веледницкий разрешил ему пропустить поданный-таки остальным завтрак, чтобы привести себя в порядок, но ничего стоящего во внеурочное время хозяйки новому гостю предложить не смогли. Несколько канапе с холодной телятиной, пара ломтиков сыра и чай. Впрочем, Ульянова это, кажется, совершенно не огорчало: он поглощал пищу быстро – и не отрываясь от книги. Рядом с сыром лежало несколько четвертушек бумаги стопкой и карандаш, который Ульянов то и дело хватал, чтобы сделать какие-то пометки, отчего трапеза – несмотря на её скудость и скорость, с которой Ульянов уписывал бутерброды – несколько подзатянулась. Впрочем, в ту самую минуту, когда Маркевич пересекал гостиную, имея целью захватить – с папиросой в зубах – последние минуты перед опять надвигавшемся дождём, его и заметили:

– Товарищ Маркевич! Степан Сергеевич!

(Веледницкий представил их всех новому постояльцу, но так бегло и вскользь, что Маркевич был решительно уверен, что Ульянов не запомнил никого. Впрочем, пока все остальные завтракали, доктор уединился с Ульяновым в кабинете, где вполне мог рассказать о гостях ещё раз. Так что Степан Сергеевич совершенно не удивился.)

– Здравствуйте, Владимир Ильич!

«За пять лет, – отметил про себя Маркевич, – Ульянов изменился порядочно». Исчезла борода, а усы из непомерно длинных, немного неряшливых и от того казавшихся редкими стали густыми и аккуратными. Волос на голове поубавилось – в отличие от веса; коренастая фигура выглядела теперь плотно сбитой, какой-то почти купеческой. «Впрочем, я за эти годы изменился ещё сильнее».

– Я вас сразу узнал, хотя и не видел… сколько же лет? Пять? Да, совершенно точно, пять лет назад. Вы ещё почему-то тогда на диспут не пошли в Русской школе. Напрасно, батенька, не пошли, совершенно напрасно. Лекция – дело мёртвое, теоретическое. Да и вообще более полезное для лектора, нежели для слушателя. Вы читали мою брошюру для крестьян? Вот она целиком, так сказать, рождена этими самыми мёртвыми лекциями. А реферат, диспут – это спор, это жизнь. Никогда не упускайте случая с кем-нибудь поспорить. Только так можно научиться отстаивать свою позицию, только так в ней укрепляться. Революция есть полемика, марксизм – теория революционная и потому полемическая по самому своему существу.

– Я заболел тогда, Владимир Ильич. А брошюру вашу, разумеется, читал.

«Сколько же я молчал? Никак не менее полуминуты. Тер говорил, что в боксе есть такое понятие – “грогги”. Вероятно, это оно и было».

– Вот и славно, что читали. Обсудим её позже. Что же, вы всё ещё в плену своих спиритических сомнений? Тень отца Гамлета встаёт между вами и революцией? – Ульянов откинулся на стуле и засунул большие пальцы рук за проймы жилета, пиджак его висел на спинке стула, благо ни доктора Веледницкого, ни мадам – строгих блюстителей этикета – поблизости не было.

– Никаких сомнений я никогда не испытывал.

– «Никогда»? Не бросайтесь словами, это плохая черта для логика. В тринадцать лет вы тоже хотели быть революционером?

«Его уму в наибольшей степени подходит определение “хлёсткий”. Гибкий и быстрый, как плётка. Чернов со своей привычкой всё разжёвывать, пытаясь достучаться до оппонента и слушателей, конечно, не имел против него никаких шансов».

– Что вы забыли в этой дыре? Нервы – вещь для революционера ненужная, предмет роскоши, – Ульянов уже вдевал руки в рукава пиджака. – Лечить их бессмысленно, их лучше вовсе не иметь.

– Уставать я что-то стал быстро, Владимир Ильич. А это уж для революционера совсем никуда не годится, – он улыбнулся.

– Ах так? Прекрасно. Усталость, действительно, отвратительная черта. С усталостью нужно бороться. Как ни странно, прекрасно подходят прогулки по неровной местности. Хотя казалось бы… но, как говорят в народе, клин клином вышибают. Отчего же вы не спросите, что в этой дыре делаю я?

– Посчитал неуместным, – ответил Маркевич.

– Вот ещё одна отвратительная особенность некоторых наших товарищей! Буржуазное воспитание. Неуместно – а точнее, невежливо – с вашей стороны было бы задавать этот вопрос мне первым. Но коль скоро таким невежей – разумеется, исключительно с буржуазной точки зрения, на что мне категорически наплевать, – оказался я, то вам ничего не стоит спросить в ответ. Но мы не будем тратить время: у меня жена неважно себя чувствует. И как настоящая революционерка, вполне разделяет мою точку зрения о бессмысленности лечения. Но! Ничто не мешает заботиться о её здоровье мне. Вот я и приехал к Антонину Васильевичу, который все же не просто врач, но и наш товарищ, социалист, хоть и большой путаник вроде вас. За советом.

– Уверен, что товарищ Веледницкий сделает все, что в его силах. В его компетентности не приходится сомневаться.

– Купились! – Ульянов захохотал так, что из буфетной высунулось недоумённое лицо мадам. – Купились! Ну и хорошо, что купились, ну и славно. Значит, и остальным этого будет достаточно. Пойдёмте на террасу, вы ведь туда собирались. И курите, если угодно, не стесняйтесь. Какая же мерзкая тут погода, того и гляди польёт.

Маркевич, как обычно, примостился у балюстрады, Ульянов же уселся в любимый шезлонг Шубина и, не глядя на Маркевича, – ибо в преддверии дождя Се-Руж была особенно красивой в своей облачной шапке, начал. Вернее, продолжил:

– Да-с, Веледницкий. Он выслушивал меня, кажется, вполне добросовестно. Что же здесь ещё интересного, а, Степан Сергеевич? Виды, кажется, неплохи, да вот дождь, будь он неладен. Воздух чист. Кормят недурно – я, знаете ли, не гурман, да и живу, признаться, на пятьдесят франков в месяц, но перекусил сейчас с удовольствием.

– Вы сами ответили на свой вопрос, Владимир Ильич, – улыбнулся Маркевич.

– Природа природой, – возразил Ульянов. – но главное-то – люди. Здесь что, действительно живёт настоящая генеральша? Силы небесные!

– Представьте себе. Не просто генеральша, а вдова генерал-майора свиты его императорского ничтожества.

– Это самая примитивная публика, – кивнул Ульянов. – В пищевой пирамиде человечества генералы занимают место непосредственно перед радиоляриями и инфузориями. А их вдовы – и того ниже.

– Да я бы не сказал. В остром уме ей не откажешь.

Ульянов пропустил это мимо ушей:

– …я уже сказал Веледницкому, что коли он нуждается в деньгах, так пусть сообщит об этом в ЦК, а не