Смерть чистого разума - Алексей Королев

напускает полный санаторий всякой сволочи. Разговаривать открыто не выходит, представьте себе, приходится оглядываться, чтоб не подслушали. Ну да бог с ними. Это, в сущности, всё совершенно неинтересно. Так что же ваша, так сказать, общественная деятельность, Степан Сергеевич? Не соскучились по партийной работе? Живой? Настоящей?

Маркевич помолчал, но совсем недолго.

– Видите ли, Владимир Ильич, для партийной работы необходима партия. А у меня сейчас с этим делом, как вы знаете…

– …знаю, знаю. Ерундистика одна и душевные терзания. Я помню вашу историю. Хотя предпочёл, чтобы её все забыли – и в первую очередь, вы сами. Ну да бог с ней, хоть бога и нет. Партия для партийной работы, вне всякого сомнения, необходима. Если вы, конечно, не Троцкий, который, как известно, сам себе партия. Но в первую очередь для партийной работы необходимы убеждения. Скажите, Степан Сергеевич, вы марксист?

– Разумеется.

– Превосходно. Самоопределение это половина дела. Но о деталях мы ещё поговорим. Сейчас важно другое: товарищ Янский, которого мы все так ценили как пропагандиста в Киеве и как боевика в Москве, человек умный и храбрый, сидит и лечит нервишки в Швейцарии вместо того, чтобы заниматься настоящим делом. И всё из-за пустяковой давнишней обиды на партию.

– Пустяковой? Простите, Владимир Ильич, в таких выражениях наш разговор вестись не может. Да не такой уж и давнишней, право слово.

– Ага! – Ульянов, наконец, оторвался от горных видов и привстал в шезлонге, подняв при этом указательный палец. Привстать в соответствии с законами физики не вышло, шезлонг качнулся назад и вместе с ним назад поехало и тело Ульянова. – Ага! Слово «обида» вы, стало быть, не отрицаете, а оно-то здесь ключевое. Но я приехал не сглаживать обиды. Дела наши, скажу честно, хуже некуда. Хотя единство партии – будь оно неладно – восстановлено ещё в Стокгольме, никакого желания работать с этим сволочами у нас, большевиков, нет. ЦК превратился в палату лордов, причём мы вынуждены делать вид, что вся эта бесконечная говорильня нам страшно интересна. Отток велик. Некоторые организации полностью разгромлены. Правда, недавно с деньжонками стало полегче – и это полностью наши, большевистские деньги. А скоро, надеюсь, станет совсем хорошо. Так что ещё повоюем. Но чертовски мало надёжных людей. Либо преданные, но недалёкие, а зачастую попросту идиоты. Либо погружённые в бесконечное самокопание и самопознание, богоискатели, ешь их с копотью, один Богданов чего стоит… Совершенно разложился как марксист. И огромное количество толковых бойцов в заключении и в ссылке. А ведь дела не ждут. Нужно усиливать пропаганду в маленьких городах, они сплошь захвачены меньшевиками. Нужно идти в деревню, которую эсеры засидели как мухи. Нужно работать со своими. Нужно учить наших – они наивны, они неопытны, они зачастую не знают и не понимают элементарных вещей – нужно учить их бороться с вонючками мартовыми[22].

– Что ж, – Маркевич так и вертел в узких веснушчатых пальцах незажжённую папиросу. – Положение дел я себе примерно так и представлял. Но – как я уже сказал давеча доктору Веледницкому, – в настоящий момент моей жизни куда более партийной борьбы меня интересует истина.

– А меня не интересует истина, – голос Ульянова вдруг скакнул до какого-то визга. – Меня интересуете вы, Маркевич. Что вы вытаращились, как монашка на скоромное? Вы нужны мне. Вы нужны нашей партии. И я перетащу вас к нам, как перетащил уже Житомирского, Ольминского, Тимофеева.

– Для чего же я вам так понадобился, Владимир Ильич?

– Во-первых, вы русский.

– Во-первых, я наполовину малоросс, наполовину грузин. Как вам, должно быть известно, – неожиданно Маркевич понял, что вот-вот покраснеет.

– Оставьте эти детали Дубровину и Пуришкевичу. Это их хлеб, не отбивайте его у них. Вы русский, дорогой товарищ Маркевич, хотя, возможно, и не русак. Русским социал-демократам чертовски не хватает русских, ха-ха-ха. Впрочем, разумеется не русских, а умных мало у нас. Мы народ, по преимуществу талантливый, но ленивого ума. Русский умник почти всегда еврей или человек с примесью еврейской крови.

– Ваш любезный конфидент Богданов, например, русский.

– Будет вам. Он обскурант. Изощрённый рыбьеглазый обскурант. От него вреда больше, чем от всех аксельродов и мартовых вместе взятых. И никакой он мне, разумеется, не конфидент. Мы были товарищами, я не спорю. Но тот, кто за прежним товариществом не видит нынешней измены нашему делу, тот – не политик.

– Хорошо же, пусть я русский. А во-вторых?

– Во-вторых, вы марксист, как вы сами изволили сообщить, – и насколько мне известно из других источников. А в-третьих, вы говорите по-английски.

– Не только по-английски.

– Не только. Но в данный момент важен именно этот язык. Я думаю об Америке. У нас нет никого толкового в Соединённых Штатах. Между тем это страна иммигрантов – в том числе и русских иммигрантов. Это пролетарьят, но пролетарьят развитой, узнавший капитализм с его самой приглядной, передовой стороны. Это умные люди. Они носят пиджаки и манишки и не работают по воскресеньям, они ходят в читальни и в кружки. Правда, это кружки не революционные, не марксистские, но всё же. Если такие люди станут нашими, мы заварим хорошую кашу. А мы очень хотим заварить кашу не только в России. На Америку никто не смотрит. Все рыщут из Берлина в Париж, а оттуда в Женеву. Ну-с, значит будем первыми.

– И что я буду делать в Америке? – спросил Маркевич.

– Работать на благо партии. Как Житомирский в Берлине, как Литвинов в Лондоне. Агитировать. Искать деньги. Помогать обустраиваться эмигрантам. А главное – искать людей. Есть и ещё поручения, но о них мы поговорим позже, когда перейдём к частностям. Время не ждёт, товарищ Маркевич. До конца августа переберётесь в Англию. Сядете там на пароход, в Саутгемптоне или в Ливерпуле, деталями займётся Литвинов. Он в таких делах человек опытный и надёжный. С ним же обсудите и финансовую, так сказать, часть. Я же…

Дождь хлынул так, что в одну секунду Маркевич даже потерял Ульянова из виду, хоть он и был на расстоянии вытянутой руки. Чертыхаясь и смешно подпрыгивая на каменных плитах террасы, они ринулись внутрь, но все же успели промокнуть до нитки. Перед тем как затворить французское окно и отправиться к себе сушиться («мы договорим позже, Степан Сергеевич, вот дьявол, даже не знаю, есть ли у меня в чемодане второй пиджак, Надя собирала всё впопыхах»), Маркевич успел взглянуть на то место, где только что была Се-Руж: гора исчезла в плотной грязной вате облаков, словно и не было её никогда.

* * *

«Когда такой дождь шёл в Долгой Просеке,