Смерть чистого разума - Алексей Королев

Булгаковых. Там я и встретила впервые Шурочку. Я никогда не считалась дурнушкой, в молодости, разумеется, но тут я впервые позавидовала чьей-то красоте. У неё были самые очаровательные плечи из виденных мною за всю жизнь, если вы понимаете, о чём я. Впрочем, разумеется, понимаете.

Красных пятен на лице Маркевич отчего-то и в этот раз счастливо избежал, и даже привычная тонкая струйка пота не побежала между лопаток; разве что предательски пересохло во рту и глаза заморгали часто-часто. И вместо того, чтобы изобразить удивление или равнодушие, совершенно неожиданно для себя Маркевич вдруг сказал:

– Прекрасно понимаю.

– Держитесь молодцом. И правильно делаете. Я, как я уже вам давеча говорила, человек довольно прогрессивных взглядов для своих лет. И не осуждаю ни её, ни вас. Не гадайте, откуда я прознала. Шурочка написала мне. В том самом письме, которое вы мне привезли.

«Как часто в наших разговорах мелькал глагол “убивать”. “Не убивай меня”, “меня это убивает”, “сейчас я бы тебя убила”. Слова стираются как пятачок, но потом вдруг проступают с немыслимой чёткостью. Убить можно издалека, чужими руками. Руками, в которых простое письмо».

– Для чего вы мне это рассказали, Анна Аркадьевна?

– Я вам уже говорила давеча, что грешу одновременно общительностью и любопытством. Но нескромности среди моих недостатков нет. Подойдите поближе. Всё письмо вам читать ни к чему, взгляните только на постскриптум. Там Александра Александровна просит меня сообщить вам то, что я сообщила три минуты назад. И кое-что ещё. Важное. Перестаньте есть глазами мои чемоданы. Они правда чудо как хороши, вуиттоновская работа, настоящий «трианон», но посмотрите, наконец, на меня.

«Первую ночь я не помню вовсе. Вторая, третья и четвёртая встают перед глазами так детально подробно, что невозможно поверить, что на самом деле я их провёл – как говорят – с первой до последней минуты с закрытыми глазами. Но нет и не может быть никаких сил, чтобы заставить себя вспомнить. Впрочем, теперь по крайней мере меня не охватывает постыдная волна вожделения, когда я обо всём этом думаю. Место вожделения заняла благодарность – слабая замена любви, разумеется, – бесконечная и вечная благодарность женщине, впервые с такой предельной ясностью доказавшей мне, что Бога нет».

– Что такое Carcinoma corporis uteri?

– Это рак, – сказала из-за спины Луиза Фёдоровна, – в… внутри женских органов[23].

40. Золотая рыбка, выскользнувшая из сети

– Что же, Николай Иванович, и никакого просвета?

– Ни малейшего, Борис Георгиевич, – старик отряхивался в передней словно пёс, мотая седой своей головой, хотя выбежал из дома всего на несколько мгновений. – Дорогу развезло напрочь. Придётся вам пожить ещё под нашим гостеприимным кровом – в такую погоду никакие дилижансы не ходят.

Лило действительно страшно, потоки воды не успевали сбежать по стеклу французского окна до того, как нахлёстывали новые, отчего стекло казалось совершенно непрозрачным, даже матовым. Точно плакало. Нет, точно – как плакало.

«Я не специалист по опухолям, Степан Сергеевич, – растерянно говорил Веледницкий за затворённой дверью кабинета. – Мои познания в этом вопросе весьма поверхностны и не выходят за рамки общеврачебных. Судя по всему, речь идёт о злокачественном новообразовании. Сперва это местное поражение, небольшой воспалённый узелок, но со временем метастазы, сиречь элементы опухоли, способные к дальнейшему размножению, распространяются по близлежащим органам, приводя уже к поражению общему. Нет, не хочу вас обнадёживать. Лечения нет, во всяком случае я ничего про это не слышал. Что до сроков, то всё в руках Природы… раз уж в Бога мы не теперь не веруем…»

Соответствующий том Брокгауза и справочник патологий на французском, любезно предложенные доктором для ознакомления, лежали сейчас на круглом высоком столике в передней, прямо около лестницы. Маркевич заметил, что Лавров (на сообщение Склярова он отреагировал равнодушно, в отличие от Фишера и Луизы Фёдоровны, сразу же отправившихся наверх – очевидно, разбирать чемоданы) вытянул шею в сторону столика и поспешил к себе, прихватив книги под мышкой. На этаже было тихо, а дверь в «Харьков» была приоткрыта, так что шаги его Ульянов, очевидно, услыхал:

– Степан Сергеевич, это вы? Зайдите ко мне, если не трудно.

Маркевич успел бросить книги на кровать в своей комнате и окончательно взять себя в руки.

– Вы что же, узнали меня по походке, Владимир Ильич?

– Совершенно верно. Вы ходите, как солдат на часах, на прямых ногах, отчего производите своими шагами ровно вдвое больше шума, чем обычный человек. В пластуны, пожалуй, вас не возьмут.

Запасной пиджак у Ульянова, кажется, всё-таки отсутствовал, потому что сидел он за столиком в одном жилете. На столе возвышалась стопка книг, а все остальное место было занято бумагами, находившимися, на первый взгляд, в большом беспорядке, но явно только на первый. Карандаши, чёрный, красный и синий, были идеально отточены, а перьев в дорожном письменном наборе – весьма дешёвом, но лишённом даже пятнышка чернил, чего, как было прекрасно известно Маркевичу, добиться практически невозможно, – было два.

Он сидел в любимой, как уже понял Маркевич, позе: откинувшись на спинку стула, большие пальцы за проймами жилета.

– Вы не обедали с нами, Владимир Ильич.

– Да, испросил у доктора пощады, хоть он и требовал дисциплины. Даже назвал меня бунтовщиком. Но я не в состоянии принимать пищу каждые полтора часа. На переполненный желудок мозг работает ещё хуже, чем на голодный. Впрочем, к ужину спущусь, так уж и быть. Итак, на чём же нас прервала непогода, товарищ Маркевич?

– На деньгах, которые я должен получить у Литвинова.

– Прекрасно. Точной суммы я не знаю, но Максу в этих вопросах можно доверять всецело. Голодным не останетесь. Он большущие дела развернул в Лондоне за полгода, кстати. А знаете ли вы, что когда его высылали из Франции, он, чтобы заработать себе на проезд, – ибо французы выслать-то его выслали, но билета на пароход покупать и не думали, – две недели работал сапожником в Париже. Заработал и уехал в Лондон! Экий молодец!

Маркевич вполне согласился с этой оценкой, отчего и кивнул.

– Ну-с, будем считать, что дело решённое, – сказал Ульянов и, склонившись над столом, потянулся уже к перу, давая понять, что разговор окончен.

– Простите, Владимир Ильич, но я никуда не поеду.

– Как так «не поеду»? Почему? Мы же договорились.

– Полноте, ни о чём мы с вами ещё не договорились, – Маркевич улыбнулся. – Вы просто описали мне дело, которое хотите мне поручить. И всё.

– И что же вам не нравится? – Ульянов облокотился о край стола и, прищурившись, уставился на своего собеседника. Желваки дрогнули было, но он