Смерть чистого разума - Алексей Королев

первым делом исчезала дорожка от флигеля к барскому дому, которую громко именовали аллеей. Он и так был еле виден даже из окон детской в мезонине, что-то белело невнятное сквозь два ряда некрасивых тополей и всё. Примерно посередине дорожки стояли два сгнивших столба – всё что осталось от ворот, в старину отделявших барский дом от служб; флигеля в те времена ещё не было. За эти столбы, как за государственную границу, вход мне был категорически воспрещён, оба раза, когда меня по-настоящему там секли, – именно за это. “Тот дом”, ещё он назывался «главным», всегда был необитаем, тем не менее приближаться к нему было нельзя и это было самой необъяснимой и страшной вещью моего детства. Потом я померял: от флигеля до дома было всего триста двадцать восемь шагов – разумеется, шагов взрослого человека.

За пять лет – я помню себя с трёх – дом ожил только один раз. Отчим примчался под ночь, взмыленный не хуже Гнедка, и до рассвета собирал по деревням мужиков и баб – мыть, косить, подновлять. К вечеру следующего дня меня заперли в детской да ещё усадили снаружи Карповну. Старуха, конечно, не выдержала и тихо убежала “смотреть барина”. Глухие, низкие звуки, неясные, но ритмичные доносились с того конца аллеи, пробивались сквозь закрытые ставни. Сон сморил меня тогда далеко за полночь и я ничего, конечно, не помню: ни как отец, пьяный, поднялся в мезонин (Карповну тут же шипяще распекали в два голоса, тоже не очень трезвых), как сдёрнул до половины одеяльце, как долго смотрел и как сплюнул на пол со словами “Нэт. Нагуляла, паскуда”. Всё это много позже я узнал от мачехи: она выхаркивала слова, как куски плохо переваренной пищи, надеясь попасть поточнее и зацепить побольнее. Она не знала главного: что всё это для меня уже не просто факт личной истории, а часть плана, простого до гениальности.

А когда такой дождь шёл в Выхвостове, то жальче всего было цветы, рассаженные Александрин вдоль дома. Неправдоподобно крупные пионы и маки вот-вот грозились лечь под ударами воды и больше никогда не подняться. Но всё равно поднимались и становились ещё краше, точно как их хозяйка. В такой дождь в Выхвостове приятнее всего было сидеть в рабочей комнате Александрин и смотреть на фотографическую карточку матери, единственную, в резной рамке, ателье Крижевского с орлом в нижнем углу. Она стояла на письменном столе, а поскольку Александрин никакой работой никогда не занималась, то захватив этот стол, я добавил карточки Достоевского, Сен-Симона и Клавдия.

Клавдий, честный Клавдий, честный и недалёкий. Мы гуляли с ним по выхвостовским тропинкам часами, забирались в самую глушь, за Сгиб, на горбыли, которые все считали древлянскими курганами, и говорили, говорили, говорили. Клавдий считал, что лучшего места, чем Долгая Просека, и не придумаешь: “Даже делать ничего не нужно. На него может упасть дерево. Или смерть на охоте”. Он искренне полагал, что главное – избавить мир от такой сволочи, как мой отец, что мир станет чище. Чище-то чище, но что проку в банальном убийстве? И в конце концов Клавдий согласился. Он даже съездил в Тифлис на поиски Сосо, но Сосо был уже в Баку, а в Баку была нефть и бешеные лёгкие деньги, которых на склоне жизни так не хватало отцу, так что всё устроилось само собой и как нельзя лучше. Сам Сосо от акции брезгливо уклонился: “Нэ тем у тэбя башка забит”, – но помог – и людьми и деньгами. Клавдий рвался сам, и я склонен был согласиться, но тут князь Варсонофий Степанович Ирунакидзе внезапно убыл в Петербург, и пришлось ждать, а потом Клавдия судили партийным судом чести и мы больше никогда не увиделись, а потом он погиб, и мне пришлось искать Тера и найти его.

Да, но почему Ульянов не обмолвился и словом об убийстве Корвина? Не знает? Этого не может быть. Веледницкий не мог ему не сказать. Не интересуется? Ещё более невероятно. Да, и о самом Корвине – ни звука. Не успел? Да, вероятнее всего, просто не успел. Что ж, ответ мне ему дать придётся, жаль только, что он ему не понравится».

* * *

– Степан Сергеевич, а вам телеграмма.

Доктор Веледницкий стукнулся интеллигентно, дважды и очень глухо, но всё равно привёл Маркевича в состояние некоторого изумления: на жилых этажах он видел доктора впервые. Судя по темным пятнам на плечах и рукавах пиджака, Веледницкий только что был на улице

– Я попробовал расписаться там за вас, не обессудьте. Расписаться-то удалось, да только телеграмму мне почтальон всё одно не отдал. Так что вы уж спуститесь, сделайте одолжение. Porta itineri longissima, – он улыбнулся.

– Бог с вами, Антонин Васильевич, какое там «обессудьте». Сейчас спущусь.

Он провёл на крыльце всего-то пару минут, но успел здорово промокнуть – и всё же вскрыл телеграмму прямо там. Прочёл, сунул в карман и двинулся было к себе, но далее кабинета не прошёл: доктор Веледницкий ждал его прямо в дверях, уже успев сменить пиджак на короткий домашний халат, который шёл ему невероятно. Руки доктор держал в карманах.

– Загляните ко мне, Степан Сергеевич, коли у вас есть минутка.

В кабинете остро пахло чем-то хлористым. «То ли мадам так тут моет, то ли доктор ставит какие-то химические эксперименты. Но никакой лаборатории тут нет и ничего из потребного для таких опытов я у него не видел». Веледницкий тем временем распахнул окно и к резком запаху карболки прибавился сырой воздух среднегорья.

– Никак не могу заставить мадам правильно составлять смесь для дезинфекции: всё норовит побольше в воду бухнуть. А гигиена в рабочем кабинете врача, если он соединён со смотровой, как в моем случае, – первое дело. Присаживайтесь.

Стул, на который Маркевичу указал Веледницкий, был новейшего фасона, с низкой спинкой, но на высоких ножках, отчего сидеть Маркевичу было неудобно. Но роптать он не стал: уж больно интересно ему сделалось.

– Как головные боли сегодня?

– Спасибо, Антонин Василевич, вполне сносно.

– Прекрасно. Не забывайте про рыбий жир. Да, противно, осознаю. Но олеиновая кислота совершенно необходима вашему мозгу. Интересно, сколько рыбьего жира употребляет Ленин? Нужно задать ему этот вопрос. Вы коротко знакомы, как я понял?

– Вовсе нет, с чего вы взяли? – удивился Маркевич.

– Наушничество не входит в число моих недостатков, да и вообще суть delictum communi juris. Но я спускался по лестнице и проходя через холл, краем уха услышал, что вы разговариваете. Ни слова я, разумеется, не разобрал,